Эйнор остался в полной темноте. В самом её сердце. Он даже слышал его биение — рваное и отчётливое.
И не сразу сообразил, что это бьётся где–то в горле его собственное сердце.
Глава 22 -
в которой Фередир не видит выбора, а Гарав его делает.
С того самого момента, когда вернулось сознание, Фередир развлекался тем, что поливал бранью на двух языках своих конвоиров, ехавших по сторонам телеги, к бортам которой мальчишка был привязан за руки и ноги. Конвоиров было шестеро. Пятеро вастаков и рыжий холмовик. Верхами.
Как они попали к стенам Карн Дума — Фередир не помнил. Он косил через плечо на медленно наплывающие стены, башни и здания, громоздящиеся по склонам горных отрогов — и ругался. Неспешно, вдумчиво.
От ругани было не так страшно самому. И это хоть как–то уязвляло конвоиров. Фередир очень надеялся, что вастаки знают хотя бы талиска — ведь они живут тут рядом с холмовиками. Весь запас самых поганых слов, которые только имелись в памяти, и всё своё умение их складывать в предложения Фередир бросил в бой. Подробно осветив родословную конвоиров и процесс их зачатия, а так же реакцию отцов на появление на свет такого, Фередир вдохновенно обратился к нелёгкому, наполненному разнообразными испытаниями, детству и отрочеству врагов. Особое место он уделил их взаимоотношениям с овцами, козами, самцами самых вонючих свиней и не менее вонючими старшими родственниками обоего пола. Потом настал черёд мучительной во всех отношениях, полной разочарований, зрелости… и холмовик, подъехав ближе, врезал мальчишке ногой в пах.
— Придержи язык, — процедил он. — Тем более, что вастаки не понимают ни талиска, ни вашего клятого адунайка.
Фередир не сразу понял смысл слов — вообще–то ему казалось, что сапог рыжего прошёл куда–то в район живота, по пути оставив лопнувшие ошмётки всего хозяйства. Верёвки мешали сделать даже самую естественную вещь — согнуться, чтобы уменьшить боль. А закричать, как настойчиво диктовало тело, мешала гордость.
Переведя дух, Фередир переключился на одного холмовика. Выяснил, каковы его дела с женщинами и высказал надежду, что один из достойных мужей, что едут рядом — особенно вон тот плоскомордый красавец, у которого изо рта несёт так, что даже в телеге чувствуется — наконец ответит взаимностью на страсть рыжего борова. Как раз на многословном и тщательно проработанном описании того, как это будет происходить, телега с конвоем въехала в ворота Карн Дума — под арку чёрного гранита.
Фередир не знал, где Гарав и Эйнор и что с ними. Но в своей участи он не сомневался и понимал: она будет ужасной, и смерть продлится не один день. Поэтому, когда телега загромыхала по булыжной мостовой, мальчишка умолк. Сил ругаться не осталось, да и вообще — вплотную подобрался страх. Он был унизительный и дрожкий. И конвоиры заметили это.
— Меня зовут Соваль, — сказал рыжий, чуть наколоняясь с седла. — И допрашивать тебя буду я. Обещаю, что тебе будет не просто больно… в общем, увидишь. Но возможность выкарабкаться у тебя будет — и это обещаю уже не я, а Повелитель. Так что думай. А ругань я тебе прощаю. Что толку злиться на мертвецов?
На этот раз Фередир смолчал. Он вздрагивал и изо всех сил старался, чтобы это не было заметно. Года полтора назад оруженосец видел в пыточной камере Зимры орудия пытки. Их применяли редко — преступников казнили без мучений, с пленными врагами обходились достойно; инструменты требовались, чтобы развязывать языки предателям и лазутчикам. Но они были, и невысокий седоватый палач — тихий и спокойный, аккуратно одетый человек, в котором явственно прослеживалась кровь жителей плавней — без особых эмоций объяснил ждавшему своего рыцаря мальчишке, что для чего нужно. Фередир слушал тогда с жутковатым интересом. Но не более того. Он никак не примерял всё увиденное к своей жизни или смерти — жизни и смерти воина.
Теперь память отчётливо обрисовывала те инструменты и подсказывала их назначение.
В конце пустынной улицы был поворот — и конвой оказался в узком длинном дворике, над которым висела — кривая, что ли? — башня с некрасивой плоской вершиной, без зубцов. Во дворике никого не было. Только за открытой дверью в дальнем конце шевелилась темнота.
— Приехали, — сказал Соваль, соскакивая на мостовую. И что–то добавил на чужом языке.
Вастаки, тоже спешившись, развязали Фередира, навалились кучей и начали стаскивать с него одежду…
…Соваль принялся бить Фередира ещё на лестнице в подвал.
Первый же удар был по почкам — с обеих сторон рёбрами ладоней. Связанные у лопаток руки не давали шансов защититься, и от боли у Фередира всё оборвалось внутри. Он с трудом удержался на ногах и громко втянул воздух, запрокинув голову. Хрипло спросил, делая следующий шаг:
— Бьёшь связанного?
Второй удар был таким же. Самое мерзкое, что Фередир СОВСЕМ не мог защититься и, когда отошёл от боли, то обнаружил, что лежит на полу. По лицу из носа текла кровь.
Соваль замахнулся ногой, и Фередир против воли сжался в комок. Соваль не ударил, следя, как Фередир с трудом встаёт. Только тогда последовал ещё один удар — кулаком под дых, и мальчишка рухнул на колени, чтобы получить ещё — коленом в лицо. Фередир успел подставить щёку, и она лопнула изнутри, в рот потекло солёное.
— Ещё будешь бить? — спросил Фередир, всё–таки поднимаясь. Выплюнул струйку крови на пол — был соблазн на ноги Соваля… — Нет? Пошли тогда. Куда угодно, лишь бы тебя не видеть.
Фередир врал. С каждым шагом становилась ближе камера пыток (из её двери падали отсветы огня и слышался шум), и с каждым шагом ноги делались всё больше похожими на два ватных мешка, а в ушах всё громче колотила кровь. Не надо, отчаянно думал Фередир. Ну не надо же. Ну как же так, не надо, не надо, не надо…
Ухххх.
Мимо. К последней двери в освещённом факелами коридоре.
От облегчения Фередир расслабился так, что лишь в последний момент удержал на месте мочу. Телу сделалось жарко, пот хлынул ручьём. Соваль негромко хмыкнул, и Фередир понял: тот заметил сильнейшее облегчение оруженосца.
В открытую дверь Фередир влетел — влетел от сильнейшего пинка. С шумом рухнул в воду, в ужасе забарахтался и чуть не захлебнулся, хотя тут было примерно по бёдра. Потом с трудом встал — сердце прыгало в горле, кашель от залившейся воды раздирал нос.
Вода была холодной. Фередир ничего не видел — совсем ничего, ни единой чёрточки. Мальчишкой овладел ледяной иррациональный страх — ему казалось, что он стоит на краю пропасти; шаг — и всё. Именно поэтому Фередир шаг сделал.
Страх отступил, но отчаянье осталось. Фередир брёл по воде, пока не наткнулся на стену плечом. Стена была холодная и мокрая. Ведя по ней телом, мальчишка добрался до ступенек, влез на них (только верхняя была не в воде) и потолкался плечом. Бессмысленно… Дрожа, он спустился обратно, дошёл до второй двери.
Та же история.
Фередир сел, поджав ноги, на камень. Запястья у него онемели совсем, от них до плеч руки тянула тупая, сильная боль. Он начал крутить руки, сипя сквозь зубы и временами судорожно изгибаясь от боли. Вскоре верёвки разошлись немного… ещё немного… сорвав их с запястий и локтей, Фередир хотел разогнуть руки — и закричал, не выдержал. Упал на камни боком, всхлипнул, собрался ногой столкнуть мокрый путаный клубок… но удержал себя. Вдруг пригодятся.
Хотя бы чтоб повеситься.
Он лежал так, не сдерживая стонов, пока в руки не брызнули огненные стрелы. Опять закричал — боль была невыносимой, да и кто слышит? Зато руки потихоньку стали шевелиться, и вскоре он смог разогнуть их, завести вперёд — а там и восстановить подвижность полностью.
Тогда Фередир сел. И понял, что дрожит — не только от страха и переживаний… даже НЕ СТОЛЬКО. Просто — от холода. От того, который и замёрзнуть не даст, отмучившись — и будет терзать бесконечно.
А что если… что если он тут — НАВСЕГДА?! В смысле — до смерти от жажды?! Фередир нагнулся, зачерпнул воды. Солёная, пакость — не как в море, по–другому, но какая–то солёная, она обжигала рот и в горло не шла… Он плюнул. Если это и есть и пытка, и казнь сразу?!
