В доме было очень тихо. Джонсон перевернулся на живот и посмотрел в окно. За окном был старый переулок, большой древний дуб все еще возвышался над домом. Он покачал головой, чувствуя, как от воспоминаний сдавило грудь.

Потом он вздрогнул, когда дверь чуть приоткрылась. Быстро обернулся через плечо. «Это просто сквозняк», — вспомнил он слова женщины.

Он, без сомнения, переутомился, решил он, однако все это тревожит. Оно и неудивительно. День был полон эмоций. Целый день оживлять прошлое и сожалеть о настоящем — это выбьет из колеи кого угодно.

Его клонило в сон после плотной трапезы в кабачке «Золото на черном». Он заставил себя подняться и добрел до выключателя.

Комната погрузилась в темноту, и он осторожно двинулся обратно к постели. С довольным вздохом улегся.

Это по-прежнему была старая добрая кровать. Сколько ночей он провел на ней, пока у него в голове клокотали слова из прочитанных книг? Он протянул руку и распустил ремень, привычно убеждая себя, будто нисколько не сожалеет о том, насколько раздалось некогда худощавое тело. Он глубоко вздохнул, когда живот перестало стягивать. Потом перекатился на бок в теплом душном воздухе и закрыл глаза.

Он полежал несколько минут, прислушиваясь к шуму машин. Потом со стоном перекатился на спину. Вытянул ноги, расслабился. Затем сел на кровати, вытянул руку, расшнуровал ботинки и уронил их на пол. Снова упал на подушку и снова со вздохом перевернулся на бок.

Ощущение подползало неспешно.

Сначала ему показалось, что его беспокоит желудок. Потом он понял, что это вовсе не мышцы живота, это каждый мускул всего тела. Он чувствовал, как десятки струн протягиваются сквозь тело и дрожат, натянутые на его каркас.

Он открыл глаза и заморгал в темноте. Что, ради всего святого, происходит? Он уставился на конторку и увидел темные силуэты пальто и шляпы. Снова закрыл глаза. Нужно расслабиться. В Чикаго предстоит встреча с крупными клиентами.

«Холодно», — подумал он раздраженно и поерзал, чтобы вытащить из-под раздобревшего тела покрывало. По коже бегали мурашки. Он понял, что прислушивается, хотя стояла абсолютная тишина, если не считать его собственного сиплого дыхания. Он неловко повернулся, не понимая, с чего вдруг ему стало так зябко. Наверное, простуда.

Он перекатился на спину и открыл глаза.

За мгновение его тело окоченело, и все звуки намертво застряли в горле.

Склонившись прямо над ним, в воздухе висело белое лицо, дышавшее такой ненавистью, какой он не видел ни разу за всю свою жизнь.

Он лежал, глядя в оцепенелом, неприкрытом ужасе на это лицо.

— Убирайся, — произнесло лицо, и в скрипучем голосе звучала угроза. — Убирайся отсюда. Ты не можешь вернуться.

Прошло много времени после того, как лицо исчезло, а Джонсон так и лежал, едва в силах дышать, руки сжались в кулаки, глаза широко открыты и устремлены в пустоту. Он пытался размышлять, однако стоило вспомнить лицо, и все мысли замерзали в голове.

Он не стал задерживаться. Когда к нему вернулись силы, он встал и сумел выбраться из дому, не привлекая внимания хозяйки. Быстро выехал из городка, весь побелевший, способный думать только о том, что видел.

Самого себя.

Это было лицо его тогдашнего, когда он учился в колледже. Его юная ипостась возненавидела нарушителя, грубо вторгшегося туда, где ему нельзя было оказываться снова. И молодой человек в «Золотом кампусе» тоже был его юношеское «я». И студент, прошедший мимо в кафе кампуса, был он сам. И студент в коридоре, и некто, чье постоянное присутствие он ощущал, бродя по кампусу, некто, ненавидевший его за то, что он вернулся и трогает прошлое, — все это был он сам.

Он больше ни разу не возвращался и никому не рассказывал о том, что произошло. И когда, в крайне редкие моменты, он заговаривал о своих студенческих годах, то всегда делал это, пожимая плечами и цинично усмехаясь, чтобы показать, как мало эти годы значат для него.