— Когда крупные зодчие создавали интерьеры дворцов, они проектировали и мебель. — Костя зацепил теперь за крюк и свою куртку. — Да ты садись.

Катя кивнула, присела на стул. Куда же она попала? Что это?

В дворницкой было сочетание мебели, собранной по дворам и кое-как подремонтированной, и мебели, созданной буйной фантазией из обрезков труб, штакетника. К стенам прибито несколько держалок для флагов, в которые вставлены сухие цветы и раскрашенные прутики. Висели как живописные полотна дорожные знаки — обгон воспрещен, тупик, ведутся ремонтные работы, стоянка разрешена, стоянка запрещена.

Ну, а самое удивительное — часть комнаты занимал уличный фонарь. Во всей этой своеобразной неорганизованности и неожиданности была своя особая привлекательность.

— Ты сидишь на резном стуле с обивкой из натурального штофа. Стул создан по рисунку Кимерона. Штоф ткали лионские мастера по моему эскизу.

Катя оторвала взгляд от уличного фонаря и теперь взглянула на стул, на котором сидела. Он был на двух ножках настоящих и на двух, сделанных из ящичных планок. Прикрыт махровым полотенцем, прикрепленным канцелярскими кнопками. Катя шевельнулась, стул издал угрожающее поскрипывание.

— Я знаю Бирона, — сказала Катя, стараясь больше не шевелиться.

— Кимерон — типичное не то. Кимерон — придворный архитектор.

— Извини, я темно-серая в архитектуре…

— Ничего, — разрешил Костя. — Объясню. В моем интерьере стоит софа с росписью, бронзой и накладной вышивкой. Обеденный стол на двенадцать персон, за которым я имею счастье принимать тебя. — Костя опустился в кресло и тут же у кресла отвалился подлокотник. Костя поймал его и вернул на место. — Дальше… Что там дальше? Элегантная ширма, и на ней парча с букетами и золотыми пчелами. Но так ли? (Ширма была затянута кумачевыми полотнищами со следами плакатных букв.)

Катя кивнула — так. Она сама умела забавлять и умела забавляться. Но уличный фонарь!..

— А в конце девятнадцатого века и в начале двадцатого характерно параллельное развитие — ты следишь за моей мыслью? — парадных форм мебели и мебели интимной для жилых комнат. Ты спросишь, почему? Да потому, что уют начал высоко цениться.

— Ты работал в музее?

— В детстве рисовал красками. — Костя показал на скамейку на кухне. — Оттоманка. Сохранен натуральный цвет тополя. Не припомню, на каком из аукционов мною куплена… Пышный был аукцион.

— В Греции, — сказала Катя.

— Точно. Я плыл из варягов в греки. Простите, вы какое благородное заведение закончили?

— Простите, не начинала.

— Провалилась?

— Если я провалюсь, то сейчас — Стул под Катей покосился. Катя отвела назад плечи, чтобы максимально выпрямиться.

Костя поднялся с места и пошел на кухню.

В кухне была двухконфорочная плита, небольшая мойка и совсем небольшой холодильник «Морозко». На нем совершенно натурально сидела божья коровка — очевидно, раскрашенный кусочек магнита.

Вскоре на стол были поданы консервированная фасоль, подогретая прямо в банке, нарезанная свежая булка и на блюдце развернутая пачка масла.

— Вилки бы еще, — сказала Катя, — хотя я и живу в глубине России.

— Очень даже любопытно.

Костя принес вилки и вновь расположился напротив в кресле. Катя зачерпнула фасоли, отломила кусочек булки. Костя тоже зачерпнул из банки.

— Откуда ты пришла? Из какого такого Пешехонья?

— У меня в сумке термобигуди. Верно?

— И что из этого?

— Где-то я должна была быть красивой?

— Где же?

— На свадьбе у подруги.

— Угу. А солнечные очки?

— Подруга живет в том крае, где солнца восход.

— А работаешь ты в леспромхозе. На севере диком, на голой вершине. Пилишь сосны. Верно?

— И оказалась здесь, на Спасоналимовской. Верно? — Катя улыбнулась, и Костя еще раз отметил, что передний зуб у нее искривлен и что это совершенно не портит ее внешности. — Меня поразило название улицы.

— Две тысячи метров асфальта, булыги и щебенки, — сказал Костя. — Газоны и зеленые насаждения.

— Спасительный Налим. А мне надо немного успокоиться.

— После чего?

— После чужой свадьбы… Но не будем больше об этом.

— Не будем, — кивнул Костя. — Но ты красивее любой твоей подруги.

— Скажи лучше, где ты приобрел уличный фонарь?

— Как всегда, по случаю. Продается еще старинный неаполитанский балкон. Привезли, конечно, из Неаполя вместе с серенадами. Тебе не нужен? Мне он ни к чему на первом этаже.

В дворницкую, мешая друг другу, проталкиваются Соня Петровна и Глебка. На Глебке уже пальто, а на Соне Петровне, поверх капота, жакет, очень напоминающий мужской пиджак из магазина «Богатырь». На лацкане пристегнута брошь «Аленушка», ювелирное изделие.

— Костя, меня приняли в институт, — задыхаясь, с ходу говорит тетя Слоня. Рукой хватается за грудь, как и положено в момент серьезного переживания.

Костя растерянно смотрит на Соню Петровну, на брошь «Аленушка».

— Открытка вот, — Соня Петровна достает из кармана жакета почтовую открытку, показывает ее Косте. — Аида принесла, только что.

— Извещение? По конкурсу прошли? Поздравляю. Сколько баллов набрали?

— Прошла, — доверчиво говорит Соня Петровна. — Сто двадцать кило набралось у меня.

— Институт питания зовет на похудание! — кричит Глебка и бухает на пол портфель, словно груженный булыгой и щебенкой.

— Высокий проходной балл, — говорит Костя. — В МГУ хватает двадцати.

— Куда Глебку девать?

— Сдайте в камеру хранения.

— Я серьезно, Костя.

— Возьмите с собой.

— Он и без того кожа да кости.

— Кожа для Кости! — радостно закричал Глебка.

— А вы его на другой факультет.

— Чего?

— Институт лечения зовет на утолщение! — говорит Костя.

Тетя Слоня страдальчески вздохнула:

— К пенсионеру Овражкину хотела, спортсмену…

Глебка отрицательно качает фуражкой.

— Ишь, не хочет, прынц сардынский. К Аиде думала, почтальону.

Глебка опять отрицательно покачал фуражкой.

— У Тетеркиной дите вредное, спасу нет. Куда ей еще этого налетчика, — продолжала шарить в памяти тетя Слоня.

— Может, к участковому инспектору? — предложил Костя. — Будет с ним службу нести.

— К милиционеру! — Глебка даже поперхнулся. — Я тут хочу! У тебя!

— Полгода института дожидалась. — Соня Петровна умоляюще смотрит на Костю. — Совсем здоровье потеряла.

— Очень вас понимаю, Леонелла Флоридовна. Пускай остается. Была не была.

— Правду говоришь, Константин? — счастливым голосом спросила Соня Петровна.

— Еще бы! Как абитуриент — абитуриенту.

— На тебя и рассчитывала, на твою положительность — Соня Петровна, без пауз, поехала: — Уроки-за-ним-надо-проверять-и-чтобы-зубы-чистил-ел-сырую-морковь-ему-витамины-нужны-прищепкой-чтобы-не-стрелял-взял-моду-в-прищепку-закладывать-пистоны-и-стрелять-ты-думаешь-деньги-он-для-чего-повытаскал? — на-пистоны-он-и-к-участковому-не-хочет-чтобы-стрелять-ему-вволю-стихотворение-выучил-«Скачет-сито-по-полям-а-корыто-по-лугам» — что же еще?..

Катя улыбалась. Определенно — это доставляло ей удовольствие. Кости молчал: он был обескуражен. Казалось, Соню Петровну ничто не остановит — не тетя, а каток: всех сомнет и все сомнет, утрамбует.

— Раздетым-на-улицу-чтобы-не-выбегал-руки-мыл-как-следует-с-мылом-руки-мыть-не-любит-басурман!

— Я аспект внимания, заявил Глебка, — а не басурман.

— Что такое! — возмутилась Соня Петровка. — Как ты со взрослыми разговариваешь?

— Макаронина говорит.

— Полюбуйтесь на него, люди добрые. — Соня Петровна уже обращалась и к Кате, взывала к сочувствию и с ее стороны. — Учительницу макаронами обзывает! Бессовестный! На уроках языком бренчит, нашел балалайку. Учительница жаловалась.

— Все в классе умеют, а я нет.

«В самом-то деле», — теперь посочувствовала Катя, но не вслух, конечно. С каждой минутой пребывания здесь Кате становилось вес забавнее и веселее.

— Побренчи, послушаем, — предложил Костя Глебке, чтобы как-то отвлечься от предстоящих проблем и от тяжести пережитого впечатления от монолога Сони Петровны.