Старый художник, довольный тем, что удалось-таки задеть гостя за живое, попытался было вернуться к той манере общения, которую избрал днем. Но если Мышь смогла вполне успешно удерживать беседу в безопасных рамках, ее попытки держать бутылку подальше от старика успехом не увенчались. Сама она пила очень мало, а Дэвид при всем желании не мог угнаться за Бресли. Из буфета появилась еще одна бутылка. К тому времени, как опустели тарелки, опустела и она, и в глазах у старика появился стеклянный блеск. Однако он не выглядел опьяневшим: бокал брал уверенно, пальцы не дрожали, только по глазам можно было судить, что им овладевают демоны прошлого. На вопросы он отвечал еще более отрывисто и, казалось, вообще перестал слушать, о чем они говорят. Мышь пожаловалась, что они никогда не смотрят кино, и речь зашла о том, какие фильмы Дэвид видел недавно в Лондоне. Вдруг старик резким тоном прервал их:

– Мышь, еще бутылку. – Она взглянула на него, но он отвел глаза. – В честь нашего гостя.

Она все еще колебалась. Старик сидел, уставившись на свой пустой бокал. Потом поднял руку и ударил ладонью по столу. Улар не был ни слишком сильным, ни слишком злобным; он выражал всего лишь нетерпение. Но Мышь поднялась со стула и прошла к буфету. Видимо, наступил момент, когда разумнее было уступить, чем отговаривать. Бресли сидел откинувшись на спинку стула и пристально смотрел на Дэвида из-под седой челки, застывшая на его губах улыбка казалась почти благожелательной. Глядя на стол перед собой, вдруг заговорила Уродка:

– Генри, можно мне выйти из-за стола?

Он спросил, не отрывая взгляда от Дэвида:

– Зачем?

– Книгу почитать.

– Дура гребаная.

– Ну пожалуйста.

– Давай вали отсюда.

На нее он так и не взглянул. К столу вернулась Мышь с третьей бутылкой, и Уродка с беспокойством посмотрела на подругу, будто требовалось еще и ее разрешение. Та едва заметно кивнула ей, и Дэвид вдруг почувствовал, как рука Уродки, опустившись под стол, на миг сжала его колено: не трусь! Девушка встала, прошла через гостиную и поднялась по лестнице в свою комнату. Бресли подтолкнул бутылку поближе к Дэвиду. Любезности в этом жесте не было, скорее – вызов.

– Спасибо, нет. С меня хватит.

– Коньяк? Кальвадос?

– Нет, спасибо.

Старик снова налил себе полный бокал вина.

– Марихуана? Или как там ее? – Он качнул головой в сторону лестницы. – Вот что у нее там за книга.

Мышь совершенно спокойно возразила:

– Она больше этим не занимается. Вы же прекрасно это знаете.

Он сделал большой глоток из бокала:

– Да небось все вы, молодые умники-разумники, этим занимаетесь.

Дэвид ответил шутливо:

– Это – не по моему адресу.

– Мешает логарифмической линейкой пользоваться, а? Нет?

– Скорее всего. Только я ведь не математик.

– А как еще это можно назвать?

Мышь ждала, опустив глаза. Было ясно, что теперь она ничем не может помочь ему – разве что своим молчаливым присутствием. Не имело смысла делать вид, что он не понял, что подразумевается под словом «это». И Дэвид отважно встретил упорный взгляд старика:

– Мистер Бресли, большинство из нас полагает, что термин «абстракция» утратил свое значение. Ведь восприятие реальности за последние пятьдесят лет весьма значительно изменилось.

Казалось, старик некоторое время обдумывал это сообщение, потом отбросил его за ненадобностью.

– А я говорю, что это – предательство. Величайшее предательство за всю историю искусства.

Вино бросилось ему в голову, окрасив щеки и нос, глаза помутнели. Он теперь не просто сидел откинувшись: его будто прижало к спинке стула, который он чуть подвинул и повернул так, чтобы быть лицом к Дэвиду. И оказался гораздо ближе к сидевшей рядом с ним девушке. Дэвид слишком много разговаривал с ней за обедом, проявил слишком большой интерес… теперь это было совершенно очевидно; к тому же старик, разумеется, видел, как они беседовали перед обедом. Сейчас Бресли необходимо было восстановить право владения.

– Дерьмовый триумф евнуха. Так-то вот.

– Это все же лучше, чем триумф кровавого диктатора.

– Херня. Малафейка. Всё малафейка. И Гитлер – тоже. Дерьмо. Ничтожество.

Не поднимая на Дэвида глаз, Мышь сказала:

– Генри считает, что абсолютная абстракция есть абсолютный уход от ответственности за судьбы человека и общества.

На миг Дэвиду показалось, что она принимает сторону Бресли, но он тут же осознал, что она просто взяла на себя роль толмача.

– Но если философия нуждается в логике, а прикладной математике необходима чистая форма, то и искусству могут быть необходимы какие-то фундаментальные основы, не правда ли?

– Херня. Не фундаментальные основы. Крепкий фундамент. – Он кивнул в сторону Мыши. – Пара титек и пизденка. И все, что к ним прилагается. Это – реальность. А не ваши сраные теоремочки и педерастические сочетания цветов. Я-то понимаю, куда ваша братия клонит, Уильямс!

И снова Мышь бесстрастно перевела:

– Вас пугает человеческое тело.

– А если нас больше интересует интеллект, чем гениталии?

– Тогда – Бог в помощь вашей жене, Уильямс.

Дэвид ответил как можно спокойнее:

– Я полагал, мы говорим о живописи.

– Сколько у вас было женщин, Уильямс?

– Это вас не касается, мистер Бресли.

Неподвижный, пристальный взгляд старика и паузы, длившиеся, пока в затуманенном мозгу вызревал ответ, мешали Дэвиду сосредоточиться, словно приходилось фехтовать в замедленном темпе.

– Кастрация. Вот ваша ставка. Разрушение.

– В мире существуют более страшные разрушители, чем нефигуративное искусство.

– Херня.

– Скажите об этом погибавшим в Хиросиме. Или тем, кого жгли напалмом.

Старик фыркнул. Последовала еще одна пауза.

– Наука бездушна. Самой себе помочь не может. Крыса в лабиринте.

Он допил вино и нетерпеливо махнул Мыши: налей еще. Дэвид молчал, хотя ему очень хотелось прервать беседу и спросить: «А зачем, собственно, меня пригласили в Котминэ?» Он чувствовал, что вот-вот сорвется, несмотря на все предостережения. Больше всего его задели яростные личные выпады, бесила бесполезность рациональной аргументации, невозможность дискуссии; его попытки защититься только подливали масла в огонь.

– Все вы… – Старик сидел, уставившись на полный бокал; теперь он пропускал слова, речь стала еще более отрывистой. – Предали крепость на поток и разграбление. Продали! Авангард. Эксперименты. Ни хрена подобного! Измена, вот что это такое. Объедки научной жратвы. Предали к черту все искусство, продали, как черных рабов, к гребаной матери.

– Абстрактное искусство давно уже не авангард. И разве возможность творить как кому заблагорассудится не есть наилучшая пропаганда гуманизма?

Опять – пауза.

– Бредятина.

Дэвид заставил себя улыбнуться:

– Тогда остается только социалистический реализм? Государственный контроль?

– А над вами какой контроль, Уилсон?

– Уильямс, – поправила Мышь.

– Не вешайте мне эту либеральную лапшу на уши. Всю жизнь эту тухлятину слышу. Тоже мне – честная игра! Слюнтяи. – Старик вдруг нацелился в Дэвида пальцем. – Стар я для этого, мой мальчик. Навидался всякого. Слишком много народу гибнет из-за порядочности. Терпимость. Чистоплюи! Только б зады не замарать!

С презрительной гримасой он одним глотком осушил бокал и снова потянулся за бутылкой. Горлышко дробно застучало о край бокала, вино пролилось на стол: старик не сумел вовремя остановиться. Мышь взяла бокал и отлила немного вина себе, потом спокойно промокнула салфеткой винную лужицу рядом с Бресли. Дэвид уже остыл: теперь он испытывал лишь неловкость.

– Хорошие вина – знаете, как их делают? Мочу добавляют. Ссут прямо в бочку. – Рука Бресли дрожала. Он поднес было бокал ко рту, но снова поставил на стол. Паузы между всплесками речи становились все дольше. – Десяток англичан мизинца одного француза не стоят! – Молчание. – Не масло. Пигмент, и больше ничего. Дерьмо сплошное. Даже если удачно. Merde[70]. Говно! Excrementum[71]. Вот что выходит. Вот ваши фундаментальные основы. А не жеманные изыски абстрактного хорошего вкуса. – Старик опять замолчал, словно силился отыскать путь вперед, но вынужден был отойти на старые рубежи. – И на подтирку не годятся!