Он спрятал удостоверение, поднял глаза и встретился с глазами много пережившей, перестрадавшей женщины:

— Что же ты сразу-то не сказал, сынок?

А минуту спустя по бумаге уже торопливо скользило перо следователя, излагавшего суть показаний, которые подробно и обстоятельно давала свидетельница, престарелая колхозница деревни Хрычково Пелагея Семенова:

— До войны эта деревня считалась самой большой и богатой во всей округе. Колхоз был крепкий, с достатком, люди в нем дружные, трудолюбивые. Осени не проходило, чтобы о богатых урожаях хрычковских хлеборобов не писали в районной, в псковских, а то и в ленинградских газетах: всей области пример!

Но началась война, и все прахом пошло: одна беда за собой другую ведет. Прежде всего фашисты разместили в колхозном правлении свою комендатуру, а в новом здании школы — волостное управление и полицию. Потом приказали хрычковцам работать на нужды “великой Германии”. Ну, а дальше — купил мерина, запрягай в хомут: всех — и старых, и малых из лучших домов вон на улицу, вместо них в те дома своих солдат и продажников-полицаев. Сила!

Дальше в лес — больше дров. Встретил немца на улице — дорогу ему уступи, шапку с головы долой, кланяйся до земли. Зашел “непобедимый” к тебе в избу — успевай поворачиваться, мечи на стол все, что еще не успели отнять. И молчи, иначе тут же на виселицу, да еще фанерку на грудь прицепят: “Партизан”.

Одним словом, вот он, оказывается, какой, этот самый фашистский “новый порядок”…

Ворон ворону глаз не выклюет, а на падаль да на поживу воронье и за тысячу верст дорогу найдет. Не успели гитлеровцы обжиться, как со всех сторон начали слетаться к ним здешние выродки. Нацепили полицейские повязки на рукава, винтовку за плечи и давай: “Мы вам покажем, так вашу растак, советскую власть! Всех под корень, вместе с семенем, чтобы и духу не было!” Сколько наших людей загубили, замучили, как сочтешь, как узнаешь? А еще больше на каторгу в неметчину поугоняли. Соберут из окрестных деревень человек двести парней да девчат и под конвоем — марш на железнодорожную станцию, а там, как скотину, в теплушки. И так чуть не каждый месяц…

Видят люди, что пришла погибель, и давай один за другим потихонечку в лес уходить. Наших тоже много ушло, хрычковских. И не только те, кто помоложе, но и большая часть мужиков в летах подалась в партизаны. А оставшиеся в деревнях старики да кволье все как один помогали им: с миру по нитке — Гитлеру петля.

Вскоре, слышим, припекать начало “завоевателей”: то машины с солдатами на дороге подорвались, то эшелон немецкий на железке загремел под откос, то застава полицейская вся, до единого выродка, полегла от партизанских пуль.

Немец — он не дурак, знает, где жареным-пареным пахнет, норовит туда вместо себя холуя подставить. Отправляют обоз с награбленным хлебом на станцию — полицейских в охрану. Надо место в лесу прочесать-проверить, где, по слухам, партизаны скрываются, и туда полицейских самыми первыми гонят. А в лесу не как в мирное время, когда каждый кустик ночевать пустит. В лесу и кусты, и деревья наповал этих гадов били.

К весне сорок второго года до того дошло, что чужаку хоть совсем на дорогах наших не появляйся. Тут уж гитлеровцам стало невмоготу. Как-то в начале июня навезли они сюда пушек, танков, солдат своих — туча тучей, не пересчитать. Ну, думаем, не иначе, как карательную экспедицию против партизан готовят. Глядим, и полицаи повеселели, гоголем ходят: мол, знай наших!

Да только веселость эта для них же самих слезами обернулась. Не зря в здешних деревнях у партизан десятки недремлющих глаз дни и ночи следили за каждым шагом врагов. Не успели каратели выступить и оцепить лес, как тою же ночью на наше Хрычково — на комендатуру немецкую, на волостное правление, на остававшийся охранять их гарнизон — налетела-обрушилась партизанская сила.

Всего лишь нескольким немцам в ту ночь удалось, в чем мать родила, унести ноги. Остальные — и солдаты, и офицеры — тут полегли. До утра гремели выстрелы по деревне, пылали комендатура, волость, склады с гитлеровским добром. А когда, уже утром, на помощь примчались те, что в лесу на блокаде были, партизан и след простыл: ищи в поле ветра!

Головешки на месте комендатуры и казармы гарнизона да десятка три трупов фашистских вояк. Хоть и лето уже стояло, а на пепелище не больно поживешь. И пришлось господам немцам перебираться со своей комендатурой в Порхов. Туда же и волостное предательское правление переносить. А полицейский участок остался только в Старищах.

Правда, нам, хрычковцам, партизанский налет тоже обошелся дорого. В отместку за него гитлеровцы всю, до плетня, сожгли деревню. Плетями и резиновыми дубинками перепороли всех крестьян. Тогда и отбили они такой дубинкой внутренности моему и без того хворому старику. Мы вытерпели все муки и в землянках до самого прихода наших маялись, а все равно и выжили, и остались, как были, советскими.

Осенью сорок третьего года чуем — и в Петрово какого-то человека окаянные застрелили. От нас туда недалеко, хотели некоторые сбегать, посмотреть: не наш ли чей? Однако побоялись: убьют. А потом слышим — нет, не здешний. Совсем еще молоденький, лет восемнадцати не будет, черноволосый, красивый такой… Откуда пришел за своею смертью — поди, узнай…

Хвастовство среди полицаев пошло, — ну и ну, будто целый отряд партизанский разгромили! Антонов, так тот даже награду ждал от немцев. “Вот я каков, — куражится, — с первого выстрела ихнего командира — р-раз, и готов!” А какой командир, какой отряд, если всего только парнишечку этого с пьяных глаз порешил? Может, и не виновного ни в чем, думали мы тогда. Разве у мертвого спросишь, кто он да откуда?

Похоронили его, а вскоре и вспоминать перестали: у каждого своя беда — горе день и ночь на горбу сидит. И только когда наши пришли, а потом начали приезжать люди из Пскова, из Ленинграда и расспрашивать о фашистских зверствах, опять в народе разговор пошел: кто такой, тот убитый, откуда? А ответа никто дать не мог: Антонов успел сбежать, документы какие, если и были при убитом, давно уничтожили. Одно слово — безвестный.

Может, так и остался бы безвестным, если б не приехал этот самый ученый из Ленинграда. Он и опознал в убитом своего сына, когда по велению вещуна — отцовского сердца — могилку его разрыли. А как опознал, расскажут комсомольцы в Старищах и в Петрово, которые помогали профессору. Бригадир колхозный из Старищ расскажет, Лида Александрова: она, говорят, больше других старалась…

Зосима Петрович сложил и спрятал подписанный свидетельницей протокол. Вот и еще один этап пути по старому следу врага пройден. Надо двигаться дальше. “Осталось немногое, — думал подполковник, — Старищи и Петрово. Но это немногое сулит самое главное, быть может, наиболее важное во всем следственном деле”. В Старищах жил и свирепствовал Антонов. В Петрово погиб все еще не известный юноша, почти подросток: погиб от руки Антонова. Теперь это неопровержимо подтверждается не только заявлением сына предателя, тоже бывшего полицая Алексеева, но и свидетельскими показаниями, собранными во время командировки. Что же еще нужно сделать? И как сделать, чтобы не была упущена ни одна важная мелочь?

Буданов не умел и не мог раздумывать, когда в этой же комнате кто-либо пусть даже неслышно занимается своими делами. Присутствие рядом человека, хотя бы и самого близкого, хотя бы жены, нарушало строй мыслей, мешало сосредоточиться, рвало тонкую нить логических рассуждений. Зосиме Петровичу не терпелось остаться одному, и лучше всего — не в комнате, а где-нибудь под открытым небом, подальше от человеческого жилья, от любопытных глаз знакомых и незнакомых. Не терпелось потому, что, он чувствовал, пришло время окончательно и детально продумать последние шаги, которые должны будут завершить эту командировку. И, заторопившись, подполковник принялся облачаться в высохшую одежду.

— Куда же ты? — всполошилась старушка. — Оставайся, сейчас Анютка придет, будем обедать…

— Нет-нет, — решительно покачал Зосима Петрович головой. — Спасибо, не могу. Время не ждет, мать. Впереди еще много работы.