Хамсин ревел все глуше, прерывистей, как будто лютый зверь мостился на ночлег.

«Ветер стихает, значит, дело идет к рассвету. К утру хамсин всегда утихомиривается на два-три часа. А Антоша так и не сказал мне главного… В чем дело? Откуда взялась в его глазах такая вселенская тоска?!»

Антуан и Мария были слишком близки друг другу, чтобы он не услышал ее немого вопроса, и он услышал.

– Я летаю с четырнадцатого года, на сегодняшний день двадцать семь лет. Я самый старый действующий летчик во Франции. Всех моих однокашников давно нет. Как пишет мой тезка Экзюпери, некому даже сказать: «А помнишь?» Мы знакомы мельком – всю жизнь летали на разных линиях. А наши рапорты попали к де Голлю на стол в один день. И резолюции почти под копирку. На моем: «Он годится только для фокусов в небе. Обойдемся». А на его: «Он годится только для карточных фокусов. Обойдемся». Говорят, Экс умеет замечательно показывать карточные фокусы, наверное, де Голль когда-то видел. Но я все равно буду драться с бошами, и никакой де Голль меня не удержит!

– Ты посылал ему в Лондон рапорт? – едва слышно спросила Мария.

Антуан ничего не ответил.

«А как же я?!» – чуть было не вскрикнула Мария, но промолчала…

Хамсин тихонечко подвывал за окном, скребся в ставни.

– Значит, ты можешь уйти воевать…

– Да. Мне трудно говорить высокие слова. Язык не поворачивается…

– У меня тоже, – сказала Мария. – Я все понимаю, и не надо слов. Я дочь адмирала и знаю с детства: спасать Родину – право любого человека.

– Я не сказал тебе сразу, как только отправил рапорт, потому что боялся его злопамятности. К сожалению, не ошибся…

– А что с нашим Шарлем? – спросила Мария, чтобы уйти от слишком больной темы.

– Он мне не докладывает, но, видно, тоже попал в силки и не знает, как выпутаться.

– Он похитрее тебя, Антуан, и найдет свою дорогу.

– Тут дело не в хитрости.

– Ты прав, – согласилась Мария. – Как карта ляжет.

Они долго молчали, а потом Мария попросила мужа:

– Антоша, пожалуйста, расскажи мне еще о своем детстве.

– Тебе это не скучно?

– Что ты! Детство – самая важная часть жизни.

– Трудно рассказывать о пустом месте. Я был заморышем, и меня иногда обижали сверстники. Учился я очень плохо, так что и учителя меня не жаловали. Когда мне было двенадцать лет, я впервые увидел самолет. В один прекрасный весенний день в ясном небе над нашим пансионом в невысоких горах пролетел самолет. Я провожал его глазами дольше всех, пока он не скрылся за горой…

Скоро из разговоров учителей я узнал, что километрах в двадцати от нас, в долине, вступил в строй военный аэродром. Теперь самолеты летали над нами каждый день. Я понял, что должен стать летчиком. Однажды, притворившись больным, я не пошел на завтрак и сбежал из пансиона. Чтобы не навлекать подозрений, я ушел в легонькой форменной одежде, не прихватив с собой ничего, даже куртку, хотя еще стояла ранняя весна и было не так уж тепло. Я не пошел проезжей дорогой из нашего пансиона в долину, а пробирался по ее краю, бездорожьем, чтобы всегда можно было спрятаться при первых звуках погони. К полудню я так устал, что ноги мои отказывались сгибаться, тогда я впервые в жизни понял, что спускаться с высоты гораздо трудней, чем карабкаться вверх. Это истина, но мало кто приходит к ней в двенадцать лет. В деревушке на полпути к аэродрому я подсел к крестьянину, перевозившему на своей лошадке колбасы, сделанные в деревне специально для продажи в столовую аэродрома. Копченые колбасы пахли так вкусно, что я заплакал, и хозяин угостил меня порядочным куском колбасы. На аэродроме меня отвели к начальнику. Я сказал ему, что должен стать летчиком. Я так и сказал – «я должен», чем вызвал у него улыбку.

«То, что ты должен стать летчиком, похвально, но сначала надо окончить пансион. Неуч никем не может стать. – Тут он улыбнулся чему-то своему и добавил: – Кроме политика, разумеется».

Короче, меня отвезли в пансион. Через неделю я опять был на аэродроме, и меня снова вернули обратно. Когда я прибыл в четвертый раз, начальник сказал: «А ну-ка, поедем в твой пансион вместе, я хочу поговорить с настоятелем».

Они говорили не меньше часа. Потом призвали меня. Как я сейчас понимаю, и настоятель, и начальник аэродрома были умные, добрые люди. Мне разрешили жить на аэродроме, а раз в месяц привозить в пансион выполненные задания и получать новые. Я окончил пансион экстерном, в пятнадцать лет, и в семнадцать поступил в летное училище, к которому был подготовлен, как никто из моих однокашников. Через полтора года началась мировая война, и нас выпустили из училища досрочно. В декабре четырнадцатого я принял свой первый бой и чудом дотянул до родной полосы. Ну а потом был Верден и прочее, я стал известен в авиации. Так что в двадцать пятом году, когда мы пересеклись с де Голлем, я был давно признанный ас, говорят, это особенно его взбесило.

– Так ты был чем-то вроде юнги на корабле?

– Да. Сыном эскадрильи.

– И таким толковым, что экстерном окончил пансион?

– Ничего подобного! Я всегда был туповат, но ненависть – сильный стимул. Пансион я ненавидел, мне хотелось окончить его как можно быстрее и забыть раз и навсегда.

– А что ты думаешь о любви? – внезапно спросила Мария.

– То же, что и о смерти, – обе нужны, но первая дается не каждому.

– Ты у меня тоже философ.

– Наверное, оттого, что мой прапрадед какое-то время жил в России. Он сбежал туда от Наполеона.

– Прапрадед – четвертое колено.

– Всего лишь? Буду знать. Отец – дед – прадед – прапрадед…

Марии показалось, что он как-то особенно произнес слово «отец», как-то безнадежно.

– А ты бы хотел стать отцом? – спросила она в лоб.

Антуан молчал. Пауза становилась для Марии невыносимой.

Он открыл было рот, но закашлялся и только потом наконец сказал:

– За всю мою жизнь ты единственная женщина… Да, конечно, да… Хорошо бы родить девочку, но и мальчишку тоже ничего…

– А ты любишь меня?

– Я?! С какой стати! – засмеялся Антуан, крепко обнял Марию и дурашливо покатился с ней по широкой постели, щекоча ее шею своими жесткими усами. Она очень боялась этой щекотки, начинала неудержимо хохотать, и ее трудно было остановить.

– Уля тоже мечтает о маленьком, – почти шепотом сказала Мария, когда они отсмеялись, отдурачились и лежали тихо-тихо.

– Желанные дети родятся редко, – сказал Антуан. – Послушай, ветер совсем стих, как будто его и не было.

– Было – не было. Вся наша жизнь на два такта, а посередине черточка – в лучшем случае, если есть кому тебя проводить и вспомнить.

– Опять философствуешь? – усмехнулся Антуан.

– Просто как-то само собой получается… А я думала, что ты всегда был сильным, мне удивительно, что тебя обижали в детстве.

– Сначала у меня не было детства – одни только страхи, пинки, ненавистные уроки, каждый следующий день я ждал не с радостью, а с безнадежным унынием. Детство началось только с того дня, как я увидел в небе самолет… И затянулось до седых волос.

– Ты еще совсем не седой, только чуть-чуть виски, это тебя не портит.

– Ты добра ко мне, Мари, ты тоже часть моего затянувшегося детства, хотя скоро у меня лоб соединится с макушкой.

– Да хоть с затылком пусть соединяется! Мне все равно… Уля мечтает поехать в Бер-Хашейм к знаменитой знахарке Хуа, – еле слышно добавила Мария.

– И та может помочь? – В голосе Антуана прозвучал явный сарказм.

– Ее знают женщины всей Сахары. Она лечит бесплодие – это факт. Даже в том племени туарегов, где живет сейчас Уля, есть такая женщина, теперь у нее двое детей.

– Ну если двое, тогда надо ехать. Хочешь, и ты поезжай с ней.

– Конечно, хочу, мы так и мечтали.

– Втайне от меня?

– Но ты же не веришь в чудеса?

– Я?! Да я суевернейший из людей. Я даже предлагаю тебе не развивать эту тему, чтобы не сглазить… А что твоя Уля? Ей нравится у туарегов?

– Она там давно своя. Люди любят ее без лести. Ее обожают равно и сами туареги, и их домашние рабы и кланы.