Ученики младших классов Школьного корпуса, всего человек пятнадцать, пили чай в комнате младшего пятого класса под присмотром кого-нибудь из служителей. Каждый получал четверть буханки хлеба и кусок масла, а чаю — кто сколько пожелает; и вряд ли был хотя бы один, который не прибавил бы к этому ещё какое-нибудь лакомство, — печёную картошку, селёдку, шпроты или ещё что-нибудь в этом роде; но мало кто в это время года мог позволить себе фунт сосисок от Портера, и Ист немало этим гордился. Он притащил из своего кабинета тостерную вилку[84] и пристроил Тома поджаривать сосиски, пока сам охранял их масло и картошку. Как он объяснил Тому, «ты ведь новенький, они ещё сыграют с тобой какую-нибудь шутку и стащат наше масло, а вот жарить ты можешь не хуже меня». И вот Том в окружении ещё трёх — четырёх ребят, занятых таким же делом, поджаривал сосиски, а заодно и собственную физиономию, перед пылающим очагом; когда сосиски лопнули, Ист со своего наблюдательного поста закричал ему, что они готовы, и начался пир. Чашки наполнялись чаем и выпивались, Том понемножку угощал сосисками всех своих соседей и думал о том, что никогда в жизни не ел такой вкусной картошки и не видел таких весёлых ребят. Они, со своей стороны, отбросили все церемонии, уплетали сосиски и картошку и, вспомнив о том, как Том сыграл у ворот, постановили, что новый кореш Иста — отличный парень. После чая, пока убирали посуду, они собрались у очага и продолжали обсуждать матч, а те, кому было что показать, закатывали брюки и показывали полученные синяки и ссадины.

Вскоре, однако, их оттуда выставили, и Ист повёл Тома в спальню, умыться и переодеться перед пением.

— Что ещё за пение? — спросил Том, выныривая из тазика с холодной водой, в который опустил голову.

— Ничего-то ты не знаешь, — ответил Ист от соседнего тазика. — Каждые последние шесть суббот полугодия мы поём, а сегодня первая из них. Завтра ведь нет первого урока, можно валяться в постели сколько хочешь.

— Но кто поет?

— Да мы все, конечно, скоро сам увидишь. Начинаем сразу после ужина и поём до самого отбоя. Сейчас, правда, это не так здорово, как в конце летнего полугодия, тогда мы поём во дворе, возле библиотеки. Мы вытаскиваем столы, и старшие сидят вокруг них и пьют пиво, — по субботам дают двойную порцию; а мы между песнями бегаем по двору, и это так здорово, прямо как разбойники в пещере. А хамы приходят и стучат в большие ворота, а мы тоже стучим и орём на них. Но в этом полугодии мы поём в холле. Пошли в мой кабинет.

Их главным занятием в кабинете стала очистка стола Иста, — они вытащили ящики, убрали скатерть и все безделушки, потому что Ист проживал в нижнем этаже, и его стол подлежал реквизиции для пения.

Ужин, состоявший из хлеба, сыра и пива, был подан как обычно в семь часов, но всё съестное оставили до пения, и фаги сразу же приступили к подготовке холла. Холл Школьного корпуса, как уже было сказано, представлял собой длинное высокое помещение с двумя большими каминами с одной стороны и двумя длинными окованными железом столами, один из которых стоял посередине, а другой — у стены, противоположной каминам. У одного из каминов фаги расставили принесённые столы в форме подковы, а на них — кувшины с двойной субботней порцией пива. Начали собираться старшие, неся с собой пиво в бутылках и песенники, потому что, хотя они прекрасно знали все песни на память, считалось особым шиком иметь старый рукописный песенник с песнями, старательно записанными рукой какого-нибудь уже окончившего школу героя.

Шестиклассники ещё не появились; поэтому, чтобы заполнить время, проводится интересная и уходящая корнями глубоко в прошлое церемония. Каждый новенький должен был влезть на стол и спеть какую-нибудь песню, а если он отказывался или сбивался, то должен был в качестве штрафа выпить большую кружку солёной воды. Сегодня, однако, все новенькие поют как соловьи, и солёная вода не требуется; Том, когда пришла его очередь, спел старинную песню западных графств под названием «Кожаная бутылка», чем заслужил значительные аплодисменты. Наконец через полчаса вниз спускаются пяти- и шестиклассники и рассаживаются вокруг столов, а оставшиеся места заполняются другими ребятами постарше; остальные, которым мест не досталось, стоят вокруг.

Стаканы и кружки наполнены, и запевала заводит старую морскую песню.

В Школьном корпусе эта песня всегда поется первой, и её дружно подхватывают все семьдесят голосов, не особенно гармонично, зато громко; но, несмотря на это, общий эффект получается совсем не плохой. Затем следуют «Британские гренадеры», «Билли Тейлор», «Осада Серингапатама» и «Три весёлых почтальона»; а потом другие песни, не менее шумные, продолжают непрерывно сменять друг друга; среди них и «Чизпик и Шеннон», песня, которая недавно вошла в репертуар специально в честь старшего Брука, и, когда доходят до слов

Подстрочник:

то кажется, что от мощного хора голосов сейчас сорвёт крышу. Шестой и пятый классы, конечно, знают, что «отважный Брук» из Шеннона не имеет никакого отношения к нашему старшему Бруку. Четвероклассники в этом не очень уверены, а большинство из них придерживается мнения, что старший Брук действительно был мичманом на корабле своего дяди. Что же касается более младших ребят, то они ни минуты не сомневаются в том, что это именно наш старший Брук вёл матросов на абордаж, а в каком именно звании, им совершенно наплевать. В паузах между песнями откупоривается бутылочное пиво, и ведутся оживлённые разговоры, а старшие, по крайней мере те, которым не чуждо сочувствие к пересохшим глоткам, протягивают через плечо кружки младшим, стоящим за ними.

Затем поднимается Уорнер, глава корпуса, и хочет что-то сказать, но не может, потому что все присутствующие уже знают, о чём пойдёт речь. Старшие, сидящие за столами, колошматят по ним и кричат «Ура!»; младшие, стоящие сзади, тоже кричат «Ура!» и колошматят друг друга, и с восторженными криками носятся по холлу. Когда, наконец, устанавливается порядок, Уорнер напоминает им о старинном обычае Школьного корпуса в первый вечер пения пить за здоровье тех, кто покинет школу в конце этого полугодия. Конечно, он видит, что они уже и так знают, что он собирается сказать, — говорит он среди одобрительных возгласов, — и потому не задержит их долго, а только просит встретить этот тост так, как он того заслуживает. За капитана команды по крикету и футбольной команды корпуса, за нашего лидера в этот славный день — за Патера[85] Брука!

Снова раздаются вопли восторга и стук по столам; шум становится особенно оглушительным, когда старший Брук поднимается на ноги; тишина наступает только после того, как ломается один стол и около галлона[86] пива проливается на пол, а глотки успевают как следует пересохнуть. Старший Брук начинает говорить, опершись руками на стол и слегка наклонившись вперёд. Речь его такая же, как его игра — сильная, ясная и простая, ни ораторских приёмов, ни патетики.

— Джентльмены Школьного корпуса! Я очень горжусь тем, как вы встретили сейчас моё имя, и мне очень многое хотелось бы сказать вам в ответ. Я знаю, что всё сказать не получится. Но постараюсь всё-таки сказать то, что должен, как я считаю, сказать парень, который вот-вот уйдёт из школы, в которой провёл изрядную часть своей жизни. Целых восемь лет, и таких восьми лет у меня больше уже не будет. И я надеюсь, что вы все меня внимательно выслушаете (громкие возгласы «Конечно!»), потому что я собираюсь говорить серьёзно. Вы должны меня выслушать, потому что какой же смысл называть меня «патером» и всё такое прочее, если вы не прислушиваетесь к тому, что я говорю? А я собираюсь говорить серьёзно, потому что считаю, что это действительно необходимо. Сегодня мы веселимся; приближается конец полугодия, и к тому же мы забили гол в первый же день (бурные аплодисменты), хотя это была одна из самых тяжёлых и жёстких игр за все эти восемь лет (неистовые крики). Должен сказать, что Школа тоже играла здорово до самого конца. Эта их последняя атака могла бы снести дом. Я уж и не надеялся снова увидеть старину Краба, разве что какие-нибудь клочки, когда они его повалили (смех и крики, ближайшие соседи хлопают Джонса по спине). Но мы у них выиграли (радостные крики). Да, но почему мы выиграли? Кто мне ответит? (крики «Ты сделал игру»). Ерунда! Дело не во мне и не в начальном ударе — этого недостаточно. И не в том, что у нас в корпусе шесть лучших игроков во всей школе. Я бы не променял Уорнера, и Хеджа, и Краба, и моего младшего на любых шесть игроков с их стороны (бурные возгласы одобрения). Но шесть человек не могут два часа продержаться против двух сотен. Так почему же тогда? Я скажу вам, что я думаю. Это потому, что мы больше полагаемся друг на друга, у нас больше чувства товарищества и единства, чем у Школы. Мы лучше знаем друг друга и больше можем друг на друга положиться, — вот почему мы победили сегодня. Мы едины, а они разделены, вот и весь секрет (возгласы одобрения). Но как нам поддерживать это дальше? Как сделать так, чтобы это ещё усиливалось? Вот в чём вопрос. Ведь мы, как я понимаю, все хотим победить Школу, даже если в остальном цели у нас разные. Сам я скорее выиграю два матча Школьного корпуса подряд, чем получу когда-нибудь стипендию Бэллиол-колледжа[87] (неистовые крики одобрения).