Тетка из Питера, гостившая у нас неделю, подарила мне три рубля.

Это была необыкновенно интеллигентная тетка: в жизни я не видел таких интеллигентных людей. Она ужасно боялась нас стеснить, вставала в шесть часов утра, тихонько одевалась, вышмыгивала из квартиры и исчезала часов до одиннадцати вечера. Не завтракала, не обедала, не ужинала за нашим столом и вообще старалась как можно меньше попадаться нам на глаза.

Мама обижалась, ей казалось, что тетка нами брезгует, а отец был спокоен.

– У них в Питере все такие, – повторял он.

Я в жизни не был в Питере и представлял себе пасмурный город, где люди проскальзывают в тумане и пропадают.

Тетка говорила, что у нее в Москве куча знакомых и что всем им надо нанести визит, поэтому каждый вечер она допоздна занята. Но это была неправда: я видел ее вечером в кафе-молочной у почты, и не один раз, а два, и во второй раз она меня заметила.

Я никому не стал рассказывать об этом (у каждого свои странности), и, должно быть, правильно оценив мое молчание, она и подарила мне три рубля.

Сделала она это тоже очень деликатно и незаметно: сунула на ходу бумажку в карман моих брюк и, хихикая, исчезла, как будто взятку дала.

Я поразмыслил, имею ли право на эти деньги, и решил, что имею: возвращать их было глупо, а отдать родителям – они бы пришли негодование.

Поэтому в один прекрасный вечер, справившись с мытьем тарелок, я вышел на улицу и пошел вдоль трамвайной линии, размышляя, что бы такое на эти три рубля купить.

Улица у нас в те времена была глухая, ни магазинов, ни кино, и потому я обрадовался, когда увидел на углу новый киоск.

Новый – в том смысле, что на этом месте его не было по крайней мере накануне: я десять раз проходил мимо этого места и знаю точно.

И установлен он был на самом краю тротуара, даже чуть-чуть косовато, как будто его только сгрузили.

Киоск был расписан хохломскими узорами, и на его фасаде над окошечком висела табличка: „Предметы“.

Я понял так, что предметы чего-нибудь, например домашнего обихода, и обошел киоск вокруг, чтобы дочитать до конца. Но на каждой из восьми стенок висела одна и та же табличка: „Предметы“.

Это меня удивило, равно как и то, что место для киоска было выбрано неудачное: тротуар на углу был слишком узок, и, чтобы пройти мимо киоска, надо было протискиваться между ним и стеной.

Я обошел это странное сооружение еще раз – при этом из окошечка зорко на меня смотрели, потом подошел и сказал вовнутрь:

– Простите, а чем вы торгуете?

Внутри что-то зашевелилось в темноте, из окошечка высунулась узкая бледно-розовая рука и положила на крохотный лоточек связку темных противосолнечных очков.

Очки были кустарные: стёкла из толстого желтого плексигласа, а дужки обмотаны тонкой красной проволокой, но выглядели они совсем не плохо и даже оригинально. „Артель какая-нибудь трудится“, – подумал я и стал вертеть в руках одни очки за другими. Работа была грубоватая: стекла болтались, и витки проволоки местами были положены неровно.

– А другого у вас ничего нет? – вежливо спросил я.

Внутри киоска то ли хмыкнули, то ли фыркнули, и рука убрала очки.

– Покажите мне, какие у вас есть зажигалки, – сказал я особой уверенности, потому что все стенки киоска были сплошь деревянные, без стекол, и я не знал, продаются здесь зажигалки или нет. Но вроде бы должны продаваться.

Внутри киоска – ни звука.

Мне стало странно, и я огляделся.

Мимо шли редкие, как обычно на нашей улице, прохожие. Они протискивались между стеной и киоском, не выражая никакого недовольства.

Женщина с коляской рассеянно взглянула на меня и, развернув коляску, объехала по мостовой, как объезжают большое, но неинтересное препятствие.

Во мне заговорило упрямство. „Что такое, – подумал я, – какие-то кустари – и ответить не могут по-человечески. Поставили киоск на самом ходу, разбойники“.

Я нагнулся, заглянул в окошечко – и сердце мое ёкнуло.

То есть ничего особенного я не увидел, а если честно – не увидел вовсе ничего: темный контур фигуры с втянутой в плечи головой – и взгляд.

Мне не хотелось бы, чтоб на меня еще раз так посмотрели.

– Ладно, – сказал я, – беру очки. Сколько?

Розовая рука положила на лоточек одни очки и, ловко забрав деньги, исчезла.

Войдя во двор, я нацепил очки на нос (сидели они довольно лихо) и принялся рассматривать окна и небо.

Что-то потрескивало у меня в ушах, какие-то искры как будто проскакивали по волосам, но скоро я привык и перестал этот треск замечать.

Стекла были несколько темноваты и имели болезненный вид, но, может быть, это мне просто казалось.

Купи я их в нормальном киоске, я их считал бы, наверно, образцом элегантности, тем более что подобных очков я не видел еще ни на ком.

Небо в них виделось мне темно-зеленым, цв?та пыльной тополиной листвы, а асфальт ядовито-желтого, хинного цвета.

Время было обеденное, во дворе малолюдно, похвастаться очками было не перед кем.

Я сел у ворот на деревянную скамейку и, скрестив руки на груди, напустил на себя высокомерный вид.

Вдруг я услышал чей-то писклявый голосок:

– Расселся, важный какой. Ох, дам я ему сейчас, ох, дам.

Я оглянулся так резко, что у меня что-то дернулось в шее.

Вблизи от меня никого не было, только на ступеньках подъезда сидел карапуз лет четырех-пяти и сосредоточенно возил по асфальту свой паровоз.

Он изредка поглядывал на меня насупясь, но я сидел неподвижно, и он продолжал играть.

– Сидит тут, расселся, – застрекотал голосок, он вился где-то возле моего уха. – Сейчас подойду, подпрыгну и дам. Чтоб очки в мелкие дребезги. Ох, завоет он тогда, ох, застонет! Ишь головой завертел. Заволновался, чувствует! Вот выбью два передних зуба – всю жизнь будешь шамкать, собака.

Вне всякого сомнения, слова относились ко мне.

Я встал, пошел по направлению к малышу, голосок усилился.

– Иди, иди навстречу гибели. Иди, иди, я тебя ногами до смерти запинаю…

Я снял очки – голос пропал. Пропал и треск, и шум, в ушах пел ветер.

Малыш по-прежнему пыхтел, ползая по ступенькам.

Дрожащими руками я надел очки – в ушах запищало, как в маленьком транзисторе:

– Иди, иди, в живых не останешься…

И, не сообразив как следует, чт? происходит, я подошел к малышу вплотную и встал над ним, сунув руки в карманы.

Он поднял круглые свои глазенки, испуганно на меня посмотрел.

– Попробуй только тронь, собака! – чирикнуло над ухом. – Вот позову отца, он из тебя свиную отбивную сделает!

– Ты что же это, – сказал я сурово, – безобразник? Кто разрешил тебе такие гадкие слова говорить?

– Я ничего не говорю, – сказал малыш хриплым голосом и заплакал. – Я ничего не говорю, что я тебе сделал? Иди отсюда, чего пристал?

Смутившись, я отошел от ступенек и обернулся.

Карапуз глядел мне вслед и молчал. Но в ушах моих стрекотало:

– Большой, а дурак! Большой, а дурак! Что, взял? Спасаешься бегством?

Мне стало жутковато, и я поспешил домой.

Дома не было никого.

Я заперся у себя в комнате и начал исследовать очки. В них по идее должен быть вмонтирован микроприемник.

Но ничего, кроме проволоки и плексигласа, в очках моих не было.

Я размотал всю проволоку, поскреб отверткой стекло, попробовал даже осторожно поджечь. Плексиглас горел, как настоящий.

По-видимому, весь секрет именно в проволоке: она была как бы антенной, образующей колебательный контур. Но обязательно должен быть динамик. Сама по себе антенна не могла звучать.

Я провозился с очками до маминого прихода, но динамика так и не нашел.

Когда стукнула входная дверь, я кончал наматывать проволоку на дужку.

Мне не хотелось пробовать очки на маме, но я боялся, что в них что-нибудь сломалось, и, когда мама тихонько толкнулась в дверь моей комнаты, я быстро посадил очки на нос и открыл ей дверь.