— Слышите? — прошептала мисс Тигпен. — Это Джуниор. — Имелся в виду Джуниор Миньят, актер труппы, которому не было еще и двадцати. — Знаете, почему парнишке так одиноко? Он из Панамы. Никогда снега не видел.

— Спи, — приказала мисс Райан.

Вой северного ветра в окне, казалось, повторил ее повеление. Поезд с воплем влетел в туннель. Для меня, так и заснувшего не раздевшись, туннель этот оказался длиной в ночь.

Разбудил меня холод. Через крохотные щелки в окно влетал снег. Под моей полкой его накопилось столько, что можно было слепить снежок. Я встал, порадовавшись, что спал не раздеваясь, и закрыл окно. Оно заледенело. Я протер во льду дырочку и выглянул. Снаружи на краю неба намечались первые признаки восхода, но было еще темно, и полоски утреннего света напоминали золотых рыбок, плавающих в чернилах. Мы находились на окраине какого-то города. Деревенские, освещенные лампами домики сменились бетонными кварталами одинаковых, одинаково заброшенных многоквартирных домов. Поезд прогромыхал по мосту над улицей; внизу, под нами, кренился на повороте, как рахитичный бобслей, старенький трамвай, набитый ехавшими на работу людьми. Через секунду мы подъехали к вокзалу — как я понял, Варшавы. На заснеженной, плохо освещенной платформе кучками стояли люди, притоптывая и похлопывая себя по ушам. К одной кучке подошел наш проводник-чаетворец. Он показал на поезд и что-то сказал, отчего все засмеялись. Воздух взорвался паром от их дыхания. Все еще смеясь, несколько человек направились к поезду. Я снова забрался в постель, так как понял, что они собираются поглядеть на нас в окошко. Одно за другим искаженные лица расплющивались о стекло. Тут же раздался короткий вскрик. Он донесся из купе впереди, и похоже было, что кричит Долорес Суонк. Неудивительно, что она вскрикнула, проснувшись и увидев маячащую в окне ледяную маску. Моих спутниц крик не разбудил; я подождал, ожидая переполоха, но в вагоне опять воцарилась тишина. Только Тверп начала лаять через правильные промежутки времени, отчего я снова заснул.

В десять, когда я открыл глаза, мы находились в пустынном хрустальном мире заледенелых рек и занесенных снегом полей. Белизну там и сям, как узоры на бумаге, расчерчивали полосы елок. Стаи ворон скользили по прочному, ледяному, сияющему небу как на коньках.

— Слушай сюда, — сказал Эрл Брюс Джексон; он только что проснулся и глядел в окно, сонно почесываясь. — Помяни мое слово: здесь апельсины не растут.

Умывалка вагона № 2 являла собой унылое неотапливаемое помещение с заржавелой раковиной и кранами для холодной и горячей воды. К несчастью, из обоих сочилась тоненькая ледяная струйка. В то первое утро у дверей умывалки собралась длиннющая очередь мужчин, с зубной щеткой в одной руке и бритвенным прибором в другой. Даки Джеймс сообразил попросить проводника, деловито раздувавшего угли под самоваром, расстаться с некоторым количеством кипятка, чтобы “ребята хоть побрились как следует”. Все решили, что это прекрасная мысль, — но русский, когда ему перевели нашу просьбу, поглядел на самовар так, как будто тот кипел расплавленными брильянтами.

Затем произошло нечто странное. Он подошел к каждому по очереди и легонько провел пальцами по нашим щекам, проверяя заросшесть. В этом прикосновении была доброта, надолго запоминавшаяся.

— Ух ты, миляга, — сказал Даки Джеймс.

Но, завершив свои изыскания, проводник отрицательно покачал головой. Nyet, никаких, он свой кипяток ни за что не отдаст. Джентльмены не настолько заросли, чтобы оправдать такую жертву, да и вообще “разумный” человек должен понимать, что в пути бриться не придется.

— Это вода для чая, — сказал он. — Сладкого, горячего, душу согреть.

Дымящийся стакан кипятка отправился со мной в умывалку. С его помощью я почистил зубы, после чего, опустив в стакан мыло, превратил его в крем для бритья. Получилось липко, но от этого ничуть не хуже.

Покончив с умыванием, свежий как огурчик, я отправился наносить визиты. Леонард Лайонс, занимавший купе № 1, был поглощен профессиональным тет-а-тетом с Эрлом Брюсом Джексоном. Этот последний, явно больше не опасаясь “плохих вибраций”, в красках описывал предстоящее московское венчание.

— Блестяще. Просто блестяще, Эрл, — приговаривал Лайонс, вовсю работая авторучкой. — Фрак коричневый. Отвороты кремовые атласные. Так, теперь кто у нас будет шафером?

Джексон сказал, что пригласил на эту роль Уорнера Уотсона. Лайонсу его выбор, похоже, пришелся не по душе.

— Слушайте, — сказал он, постукивая Джексона по коленке, — а вы не думали пригласить кого-нибудь посолиднее?

— Вроде вас?

— Вроде Хрущева, — сказал Лайонс. — Или Булганина.

Глаза у Джексона сузились, как будто он решал, всерьез это Лайонс или разыгрывает?

— Вообще-то я уже Уорнера пригласил. Но, может быть… если дело так повернется…

— Уорнер поймет, — сказал Лайонс. — Это точно.

Однако Джексона одолевали сомнения.

— Думаете, мистер Брин мне заполучит этих котяр?

— Попытка не пытка, — сказал Лайонс. — Чем черт не шутит — вдруг выгорит, и вы попадете на первую страницу.

— C’est уубли-и-дуу, — сказал Джексон, взирая на Лайонса с безграничным восхищением. — Это вообще, мужик.

Затем я нанес визит Вольфертам. Они делили купе с Сарториусом и Уотсоном — парой, которую Лайонс выжил, причем Уотсона — дважды. Уотсон крепко спал, не зная о грозящей ему отставке в качестве Джексонова шафера. Сарториус и Айра Вольферт сидели, расстелив на коленях громадную карту, а миссис Вольферт, кутаясь в шубу, склонилась над рукописью. Я спросил, не ведет ли она дневник.

— Веду, конечно. Но это — стихи. Я над ними работаю с января. Думала, закончу в поезде. Но при моем самочувствии… Всю ночь не спала, — сказала она упавшим голосом. — Руки как лед. Голова кругом идет от впечатлений. Не понимаю, где я нахожусь.

Сарториус длинным тонким пальцем ткнул в точку на карте.

— Сейчас скажу. Только что Лидице проехали. Еще пять часов по Польше, а там — Брест-Литовск.

Брест-Литовск была первая остановка в России. Там должно было произойти множество событий. Колеса поезда сменят на другие, годные для ширококолейных российских рельсов; прицепят вагон-ресторан; а главное — труппу встретят представители Министерства культуры и вместе с нами отправятся в Ленинград.

— Знаете, что мне это напоминает? — сказал Айра Вольферт, указывая трубкой на суровый пейзаж. — Некоторые места в Америке. На Западе.

Сарториус кивнул.

— Вайоминг в зимнее время.

В коридоре я наткнулся на мисс Райан, в красной фланелевой ночной рубашке. Она прыгала на одной ноге, нечаянно наступив на образчик дурного поведения Тверп.

— Доброе утро, — сказал я.

— Не прикасайся, — ответила она и пропрыгала к умывалке.

После этого я зашел в вагон № 3, где разместились семейные — родители с детьми. Было послешкольное время; иначе говоря, утренние уроки только что закончились, и дети были настроены поразвлечься. В воздухе носились бумажные самолетики. На заиндевелых окнах пальцами рисовались карикатуры. Русский проводник, еще более унылый и затравленный, чем его коллега из вагона № 2, так замотался, охраняя советское имущество, что не заметил, что творится с самоваром. Его оккупировали двое маленьких мальчиков, поджаривавших на углях сосиски. Один из них, Дэви Бей, предложил мне кусочек.

— Вкусно, а?

Я сказал, что очень. Если мне так нравится, заявил он, то я могу доесть остальное: он уже съел пятнадцать штук.

— Волков видел? — спросил он.

— Не сочиняй, Дэви, — сказала девочка постарше, Гейл Барнс. — Никакие это были не волки, самые обыкновенные собаки.

— А вот и волки, — сказал Дэви, курносый мальчуган с плутовским прищуром. — Все видели. Из окошка. Они похожи были на собак. Вроде собак, только поменьше. И они что делали — гонялись по снегу кругами. Вроде как играли. Я хотел одного застрелить. Во-о-о-лки! — завопил он и ткнул меня в живот ковбойским пистолетиком.