Находились мы в раздевалке ипподрома Сэндо-ун-Парк, в Суррее, где я должен был принять участие в пятом забеге. Для наездников-любителей предназначалась трехмильная дистанция с препятствиями. Это было для меня настоящим испытанием, участвовать в больших субботних скачках. Надолго любителей редко выпадало такое счастье, особенно по уик-эндам, и мне приходилось загодя ограничивать себя в еде, поскольку я неумолимо набирал вес, что вполне естественно для мужчины, которому скоро стукнет тридцать шесть, ростом пять футов и десять с половиной дюймов. Я из кожи лез вон, чтоб согнать эти лишние фунты, и на протяжении долгих зимних месяцев голодал, чтобы весной можно было посоревноваться с жокеями-любителями. Эти скачки специально были придуманы для таких, как я, и принимающие в них участие наездники имели больший вес, нежели обычно профессионалы. Нет, конечно, я уже не надеялся достичь прежних десяти стоунов1. (Стоун — английская мера веса, равен 14 фунтам, или 6,35 кг.)

Одиннадцать и семь десятых стоуна — вот идеальный вес, к которому я стремился, причем тут учитывался не только вес самого тела, но и одежды, специальных ботинок и седла.

Жокеев вызвали на третий забег, главное событие дня, и, как обычно, они не бросились к дверям сломя голову. Жокеи — народ суеверный, большинство старается выходить из раздевалки в самом хвосте — чтобы не отпугнуть удачу. Другим же было просто неохота торчать лишнее время на парадном круге, беседовать с владельцем или тренером лошади, на которой они собираются скакать. И вот они тянут время, топчутся на одном месте, заново протирают уже и без того зеркально-чистые очки — до тех пор, пока не брякнет колокольчик, призывающий в седла, и распорядители не попытаются буквально вытолкнуть их наружу.

Я схватил свои вещи, валяющиеся на полу, чтоб не затоптали, прижал к груди и держал до тех пор, пока не удалился последний из этой шайки копуш, затем накинул твидовый пиджак поверх шелковой ветровки и направился в комнату взвешивания смотреть забег по телевизору.

Мимо финишного столба промелькнули сине– белые полоски — Стив Митчелл опережал соперников примерно на голову, финишировали все очень кучно. Итак, Стив Митчелл теперь обходил ближайших соперников, Барлоу и Клеменса, на одно очко.

Я вернулся в раздевалку, это святилище жокеев, и начал мысленно готовиться к пятому забегу. И обнаружил, что нужда в такой подготовке велика — мысли просто необходимо было привести в порядок, правильно настроиться. Если этого не сделать, меня ждет полный провал, и я проиграю, не успев толком даже начать. А поскольку оставшиеся мне соревнования можно было по пальцам пересчитать, не хотелось напоследок опозориться.

Я уселся на скамью, что тянулась вдоль всего помещения, и снова начал проигрывать в голове весь маршрут и свои действия, от того момента, как приближусь к первому препятствию, и до того, как подойду к последнему, если, конечно, повезет. И, разумеется, я представлял, что выигрываю этот забег, что все мои опасения, предвкушения и ожидания превратятся в радость победы. А почему нет, вполне вероятно. Ведь мы с моим мерином начинали этот сезон фаворитами. Ведь ему удалось-таки выиграть на фестивале в Челтенхеме в марте, причем весьма убедительно.

Стив Митчелл вальсирующим шагом влетел в раздевалку, и улыбка на его лице была шире восьмиполосной автомагистрали.

—Ну, что ты на это скажешь, Перри? — воскликнул он, похлопав меня по спине, чем вывел из транса. — Здорово, черт подери! Просто супер! Как я сделал этого ублюдка Барлоу! Видел бы ты его морду! Чуть не лопнул от злости! — Он громко расхохотался. — Так ему и надо!

—За что? — с невинным видом осведомился я.

Секунду Стив стоял неподвижно и смотрел на меня подозрительно.

—Да за то, что он гад и ублюдок, вот и все, — ответил он и отвернулся к вешалке.

— А он на самом деле такой?.. — спросил я. Стив обернулся ко мне:

— Какой?

— Ублюдок.

Повисла неловкая пауза.

—Чудак ты все же, Перри, — раздраженно заметил Стив. — Какая разница, черт побери, на самом или нет?

Я уже пожалел, что затеял этот разговор. Барристерам порой трудно обзаводиться друзьями, такая уж у них участь.

— В любом случае ты молодец, Стив, — сказал я. Но момент прошел. Стив просто отмахнулся и снова повернулся ко мне спиной.

— Жокеи! — Распорядитель скачек заглянул в раздевалку и призвал группу из девятнадцати любителей на парадный круг.

Сердце у меня екнуло, потом зачастило. Так со мной бывало всегда. Адреналин побежал по жилам, и я вскочил и бросился к выходу. Нет, я вовсе не был суеверен и не собирался выходить из раздевалки последним. Я хотел насладиться каждой секундой этого действа. Казалось, ноги мои вовсе не касаются земли.

Я обожал это ощущение. Именно поэтому так любил участвовать в скачках. Нет, конечно, это увлечение куда опаснее, чем нюхать кокаин, и уж определенно дороже, но я уже не мог обходиться без этого, я «подсел». Все мысли о неудачных падениях, смертельной опасности, сломанных костях и синяках тут же улетучились под натиском пьянящего возбуждения и предвкушения. Такое чувство возникало всякий раз и поражало новизной. Точно я никогда не участвовал в скачках прежде. И я часто говорил себе, что окончательно расстанусь с седлом только тогда, когда эти эмоции перестанут захлестывать меня при вызове на круг.

И вот я прошел туда вполне твердой походкой и стоял теперь на коротко подстриженной травке рядом со своим тренером, Полом Ньюингтоном.

Первую свою лошадь я приобрел пятнадцать лет назад, тогда Пол имел репутацию «хоть и молодого, но весьма перспективного тренера». Теперь же о нем отзывались как о человеке, так и не использовавшем весь свой потенциал. Он был родом из Йоркшира, но годам к тридцати переехал на юг, где должен был заменить одного из «грандов» скачек, пожилого тренера, вынужденного отойти от дел по болезни. Уже не молодой и не перспективный, он опасался вылететь вовсе и цеплялся за работу из последних сил. Его уроки стоили дешевле, чем у других тренеров, но мне нравился этот человек, и впечатление от тренировок с ним оставалось самое положительное. За несколько лет он научил меня тонкостям и премудростям стипль-чеза на гунтерах, что позволило мне благополучно преодолеть несколько сот миль и тысячи препятствий. Пусть эта выступления в большинстве своем не были столь зрелищны, как того хотелось, зато они отличались завидной стабильностью. А сам я почти всегда оставался в каком-то шаге от победы.

— Думаю, ты легко справишься с этой оравой, — заметил Пол, указывая рукой на группу жокеев-любителей и лошадей на круге. — А этот, глядите-ка, прямо из штанов норовит выпрыгнуть. Все равно не поможет. Мне не нравились предсказания с победным оттенком. Даже представляя сторону защиты в суде, я почти всегда был пессимистично настроен относительно шансов своего клиента. Ведь тем неожиданнее и радостнее становится победа. А в случае проигрыша разочарование меньше.

— Надеюсь, что так, — ответил я. А напряжение все нарастало. И вот пронзительно брякнул колокольчик, призывая жокеев в седла.

Пол помог мне взобраться на мою гордость и радость. Сэндмен был одной из лучших лошадок, которыми я когда-либо владел. Пол купил для меня этого мерина-восьмилетку с весьма запутанным происхождением и скромными результатами в скачках с барьерами. Но уверял, что Сэндмен еще себя покажет. И оказался прав. Вместе с ним мы выиграли восемь скачек, еще пять Сэндмен выиграл без меня, с другим жокеем, в том числе и последние мартовские соревнования в Челтенхеме.

То было наше первое с ним выступление после летних каникул. Первого января моему любимцу должно было исполниться тринадцать, а потому закат его карьеры был близок. Мы с Полом планировали принять участие еще в двух скачках перед следующим фестивалем в Челтенхеме, где надеялись повторить успех.

Со стипль-чезом меня впервые познакомил дядя Билл. Он доводился младшим братом моей маме, и ему тогда было двадцать с небольшим, а сам я был двенадцатилетним мальчишкой. Биллу разрешили забрать меня на день, при условии, чтоб он «не спускал с ребенка глаз». Я тогда гостил у дедушки с бабушкой — папа с мамой отправились отдыхать в Южную Америку.