— Еламан, дорогой, — быстро заговорил Мунке. — Дела плохи. Иван вроде бы спятил, как зимой, когда у него рыба пропала. Прибрежный камыш поджечь собирается…
— Кто сказал?
— Сам видел…
— Может, просто пугает? Мунке обернулся, показал рукой.
— Гляди, вон видишь народ? Это люди Ивана. Бочку мазута прикатили, разлили в камышах, хотели уже поджигать, да тут я подвернулся… Еле уговорил Ивана. Неужели, говорю, весь камыш спалишь из-за одного человека? Куда, говорю, Кален денется — найдется. А ведь камыши, говорю, пастбище всех здешних аулов. Зимой скот в камышах укрывается. Камыш сгорит — жизни тебе не станет от казахов, говорю! Еле удержал собаку! А все боюсь!.. Кто его знает, что он еще придумает?
Еламан понял, что дело действительно плохо… Если Калена поймают — пощады не будет. А Кален знать ни о чем не знает, лежит себе в камышах, на друзей надеется. Что ж теперь делать? Что предпринять?
Мунке тоже напряженно думал. Ветер заметно покрепчал, камыш клонился, шелестел, море бугрилось и темнело. Подернутые синевой скалы на противоположном берегу залива Тущы-Бас сумрачно посерели, закрывались мглой, как бы удалялись.
— А что, если в сумерках отправить его на другой берег? — вдруг сказал Еламан.
— А, черт ее… Иван и тут нас опередил!
— Как так?
— Его джигиты забрали все шесты и весла со всех лодок на берегу.
— А! Ну, это не беда. Два весла-то мы сделаем.
— Из чего? В ауле щепки не найдешь.
— Для весел найдется!
— Где?
Еламан улыбнулся. Простившись с Мунке, он пошел опять к Судр Ахмету.
Судр Ахмет между тем решительно взялся за дело. Худо-бедно, а седло у него будет! Но тут зашел Еламан и быстро схватил его за локоть.
— Ахажан, подожди-ка!
Судр Ахмет изумленно уставился на Еламана.
— Ахажан, уступи мне эту джиду, а?
Судр Ахмет давно уже догадался, что джида не принесет ему счастья. Если бы Еламан попросил джиду небрежно, между делом, он тут же с удовольствием отдал бы ее. Но Еламан пришел быстро, просил взволнованно, и Судр Ахмет задумался. «Постой! Постой! Может, я недооценил ее?»
Он ревниво потянул джиду к себе. Потом для пущей уверенности крепко, как на коня, уселся на нее.
— А зачем она тебе? — спросил он.
— Нужно.
— А откуда ты взял, что мне не нужно?
— О боже милостивый! — вмешалась Бибижамал. — Да отдай человеку, коли просит! Чего торговаться-то?
— Эй, эй, жена! Заткнись там! У тебя пока не спрашивают. Ну все-таки… чего ты из нее будешь делать?
— Да весла сделаю…
— Ты же не рыбачишь, зачем тебе весла?
— Завтра хотел в море выйти.
— А! Значит, все-таки решил порыбачить! Это хорошо. Гм… Но ведь джида мне самому нужна!
— Я не так просто прошу, я бы заплатил..
Судр Ахмет живо вскочил. Натужившись, он было поднял джиду, потом удивился, зачем он это делает, и бросил. Он засуетился, и впал в отчаяние.
— Ойбай ау, что ж ты сразу не сказал? Да разве мне жалко тебе? Да пусть она собаке достанется, если мне жалко…
Еламан облегченно вздохнул, взялся было за джиду, но Судр Ахмет вдруг хлопнул себя по ляжкам и завопил:
— Нет, нет! Весла я тебе сам сделаю!
Еламан даже крякнул с досады. Он был уверен, что Судр Ахмет все испортит, стал уговаривать, упрашивать, но Судр Ахмет только распалялся:
— Нет! Кто мастер! Я мастер! Вот поглядишь…
С жаром накинулся он на джиду и ловко расколол бревно на две половины. Половинки были плоские, ровные, весла сделать из них было легко. Еламан немного успокоился.
— Аха, я сейчас пойду, зайду попозже, ладно?
— Иди, иди, прогуляйся! Бог даст, пока ты гуляешь, и весла будут!
Еламан нашел Мунке, рассказал о веслах, велел разыскать Калена и сказать, что в сумерках переправит его на другой берег. Распорядившись, он вернулся к Судр Ахмету и с ужасом видел, что джида под руками Ахмета приняла совершенно непонятный вид. Судр Ахмет сопел и все норовил стать между джидой и Еламаном.
— Что это с ней сделалось? — спросил Еламан. Судр Ахмет пнул джиду ногой.
— Срубил я ее, проклятую, в песках возле зимовья Кудайменде. Он же сам собака бездушная, откуда из его джиды может быть толк…
Еламан подавленно молчал, Судр Ахмет засуетился, обрадовался чему-то.
— Не выйдут теперь весла! Плевать на них! Ау, Еламанжан, я ведь лучше всего по сапожному делу кумекаю. Так и быть, сделаю колодки. Вот увидишь, за лето сошью себе вот такие сапоги…
— Сам ты сапог! — сказал Еламан и ушел.
«Поверил этому балаболке! — корил он себя. — Понадеялся… Ба! Да кто же это!»— навстречу ему шел Кален. Ружье он держал в руках, мерлушковую шапку снял от жары, тоже нес в руках.
Кален видел стерегущих его джигитов, но вышел средь бела дня из камышей и спокойно шел к аулу. Еламан поспешил ему навстречу, но еще раньше с Каленом столкнулся бледный Мунке.
— А я тебя искал, — быстро сказал он. — Зачем ты вылез?
— А сколько мне прятаться? — буркнул Кален. — Да и от комаров покоя не стало…
— Что он тут говорит? Да в уме ли ты?
— Не бойся, аксакал. Если уж смерть взялась за меня, так везде найдет, хоть в постели прячься.
Еламан с Мунке переглянулись.
— Эй, жена! — крикнул рябой в сторону своего дома. — Ставь чай! Пока мой Азреил придет за моей душой, напьюсь я чаю. А потом поглядим.
Быстро собрались рыбаки. С молодыми джигитами прибежал Рай.
— Кален-ага, мы тебя отобьем!
— Но-но! Только не мешайтесь! Я заварил кашу, мне и расхлебывать.
— Да что ты один сделаешь? Как хочешь, а джигитов надо собрать, — решил Еламан.
— Сказал, не мешайтесь! — буркнул Кален. — У меня вот тут десять патронов. Пока я к ним в руки попаду— десяти Иванам головы снесу!
Джигиты Ивана почему-то не осмеливались входить в аул, маячили в отдалении, следили за Каленом — наверно, ружья боялись. Когда Кален с рыбаками зашел в дом, люди Ивана собрались кучкой, посовещались, и один из них быстро побежал к промыслу.
Как раз в это время по аулу шибко проскакал чернобородый гонец Кудайменде с сумкой на боку и осадил коня возле дома Калена. Кудайменде последние дни был сильно озабочен — никак не мог набрать нужное число джигитов по волости Кабырга для отправки на фронт. И все последние дни по аулам скакал волостной гонец, выкликал все новые имена и кричал, чтоб срочно готовились в путь. Кудайменде думал, думал, потом уменьшил на пять лет возраст Калена и включил его в список.
Гонца Кален слушал молча, посапывая, глядел в угол.
— Собирайся живо! — закончил гонец. Кален рассмеялся.
— А я готов! — сказал он и проворно выскочил из дому. Побежал к коню гонца, отвязал, вскочил верхом.
— Эй, эй, парень! Не шути! Слазь с коня! — закричал выскочивший за Каленом гонец.
Кален было поехал, потом остановился, оборотился к гонцу.
— Передай привет волостному! — крикнул он. — Скажи: честный труд не по мне, мол. На роду, видать, не написано! А о коне пусть забудет. Ворованный конь вору и на пользу!..
Опять повернулся, ударил коня ногами. И помчался в сторону Бел-Арана.
XIX
Со смертью последнего ребенка дом Мунке покинула радость. В пустой землянке, все больше напоминающей колокол с вырванным языком, в разных углах теперь торчали только двое — муж и жена. Особенно трудно было Ализе, когда Мунке уходил в море. Целыми днями просиживала она одна, обняв колени, наедине с горькими своими думами.
Последнее время Ализа упорно молчала, не глядела на Мунке, напряженно думала о чем-то и однажды после ужина вдруг сказала:
— Эй, Мунке! Уже немало лет я с тобой живу и бесплодной не была. Только вот божья кара… А ведь была же я матерью десяти детей! Какие детки были! — Горло Ализы перехватило, она помолчала, передохнула. — Вышла я за тебя когда-то как женге. Как была женге, так теперь и останусь… Теперь я сама тебя женю.
Мунке даже испугался, ошалело посмотрел на Ализу:
— Чего это ты еще мелешь?
