— Ладно! Больше не встретимся. А встретимся — разойдемся по-другому!

— Поглядим…

Рыбаки Доса между тем начали уже перебрасывать рыбу в свои лодки.

Как ни крепился Еламан, но, когда увидел, как у рыбаков Мунке забирают сети, не выдержал.

— Что ж ты делаешь, Иван? — ужаснулся он. — Ведь царские времена прошли, а?

— Хо-хо! Теперь у нас времена Танирбергена!

— Значит, никогда не будет нам свободы?

— Смотри-ка ты! Свободы захотел? Твоя свобода — на каторге, сволочь! А эти, — повел он глазом по рыбакам Мунке, — эти завтра от голода выть начнут. А когда совсем уже загибаться будут, вот тогда и поговорим, кто тут главный: ты или наш мурза! Понятно?

Уже три дня в ауле Мунке никто не выходил в море. И уже три дня ни в одном доме не разводили огня под котлами. Кое-кто начинал уже поругивать Еламана.

— Черти его сюда принесли! Посадил всех на воду… Лучше бы он и не появлялся.

Но сильнее, чем голод, угнетало безделье. Раньше рыбаки все-таки выходили в море, возились с сетями. Раньше хоть надежда светила каждому: вдруг попадет хорошая рыба? Теперь никто не выходил из дому, и ругань в семьях стояла по любому поводу.

Еламан думал, думал и ничего не придумал, кроме как пойти поговорить с Танирбергеном.

Танирберген принял Еламана ласково. Он отдыхал в полуденный зной в своем прохладном шатре. Когда пришел Еламан, мурза поднялся с преувеличенной любезностью:

— Проходите, дорогой Еламан, проходите, садитесь…

— Я ненадолго… — хмуро буркнул Еламан.

— Почему! Будьте гостем. Эй, кто там!

В шатер поспешно вошли два дюжих джигита по главе с косоглазым гонцом и стали у двери. Танирберген улыбнулся и нанял расспрашивать гостя о здоровье. Насчет здоровья Еламан ничего не сказал, а сразу повел речь о рыбе. Красивое лицо мурзы поскучнело.

— Да-да… понимаю… — приговаривал он, слушая Еламана и глядя в сторону, а потом сказал — Море не мое. Хозяин на промыслах Темирке. Если хотите поговорить о рыбе, поезжайте к нему в Челкар.

У Еламана от гнева запылали уши.

— Так-так… Я понял тебя! — грубо сказал он и в упор поглядел на мурзу. — Тебе интересно стравливать наши аулы. Чтобы мы, как собаки, перегрызлись.

— Понимай, как хочешь, — надменно ответил мурза.

— Вот как, значит?

— Да, вот так…

Еламан не стал больше разговаривать, поднялся и ушел. Нукеры мурзы не тронули его, молча посторонились, когда он выходил. По дороге домой Еламан вспомнил опять о винтовке и опять пожалел, что не привез ее в аул.

К вечеру Мунке и Еламан придумали наконец себе занятие и пошли в овраг Талдыбеке резать ивовые прутья. Нарезав по охапке прутьев, они принялись плести морды. На другой день к ним присоединились другие рыбаки. Сначала никто ни о чем не думал — просто рады были, что нашлось занятие. И, только заготовив уже десятка полтора морд, спохватились, что их надо ставить только в тихих озерах и заливах. В открытом море в морду не зайдет ни одна рыба. Тогда все бросили работу и снова разошлись по домам.

— Ну как там у вас дела? — спросила Ализа, увидев возвращающихся домой Мунке и Еламана.

Мунке махнул рукой и отвернулся. Еламан молча прошел в дом, посадил сына на колени, взял домбру. Невеселая мелодия тихо задрожала в темной землянке. Мунке и Ализа слушали пригорюнившись. Еламан играл долго, пока не пришла Балкумис из аула Доса. На плоском сухом, как у матери, лице ее держалась злоба. Она принялась ходить из дома на улицу и назад, хлопала дверью и бурчала, ни на кого не глядя:

— Черт принес этого бродягу, каторжника! Подыхай тут с голоду из-за него!

Споткнулась мелодия, звякнув струнами, Еламан отложил домбру, поднялся и вышел на улицу. Солнце садилось. Он посмотрел на трубы землянок. Было время ужинать, но ни из одной трубы не тянулся дым. При виде женщин и детей Еламан опускал глаза. «Как же быть? — думал он. — Что делать? Бороться с Танирбергеном? Но как?» И он опять вспомнил о спрятанной винтовке и опять пожалел, что не привез ее с собой. Мысли его прервал нежный голос девушки. «Кто это? А! Это Айганша… А я совсем забыл о ней!»— мелькнуло у него, и он заторопился в дом.

Айганша принесла в рогоже рыбу, выписанную в долг, и незаметно положила возле двери. Погладив по головке Ашима, она как-то растерялась, будто не знала, сесть ей или уйти.

— По делу пришла, дочка, или в гости? — окликнул ее ласково Мунке.

— Нет… Просто так, — сказала еле слышно Айганша и покраснела, потом повернулась и выбежала из дому.

Опять сильно хлопнула дверь, вошла Балкумис, неся оставленную Айганшой рыбу.

— Милостыню уже подают… И то слава богу!

— Что? — не понял Мунке.

— «Что, что»! Милостыня, говорю, вот что!

— Кто это принес?

— Да девка эта, кто же еще!

— Алда айналайын-ай! Истинно ласточка, которая носит грешникам воду в ад! — умилилась Ализа.

— Алда-балда! Дура! На что ты ей? Если бы не джигит холостой в доме, только бы ты ее и видела!

Еламан взял сына на руки и опять вышел на улицу. На душе у него было так плохо — хоть в степь уйти!

Ализа проводила Еламана взглядом и укоризненно посмотрела на Балкумис.

— Постыдилась бы хоть гостя, — упрекнула она ее.

— Э! Вот еще, буду я стыдиться! — заорала Балкумис. — Пускай я буду самая бесстыжая в ауле!

— А ну хватит! — сказал Мунке.

— Зато вы оба хороши! — не слушая его, кричала Балкумис. Вот вы и стыдитесь!

— Перестань…

— Сам заткнись, старый дурак!

Мунке переменился в лице. Схватив тяжелый рыбацкий сапог, он кинулся к Балкумис.

— Уубью, с-сука! — прохрипел он.

— Убил один… — все еще дерзко огрызнулась Балкумис и не договорила: страшный удар сбил ее с ног. Ализа повисла на плечах Мунке, он отшвырнул ее в угол и принялся бить Балкумис пинками. — Ойбай, убивают! — заголосила в ужасе Балкумис.

Мунке схватил ее за волосы и поволок за дверь. Вытащив ее на улицу, он бросил ее на землю и опять стал бить ногами — в кровь, в смерть! — почти теряя сознание от ненависти.

Обессилев, покачиваясь, вошел он в дом, молча опустился на корточки и закрыл лицо руками.

— Ализа-ау! — позвал он, задыхаясь. — Разве я живу сейчас? Я же конченый человек! Да чем эта тварь передо мной так выставляется? Ребенком попрекает? Не нужен мне ребенок! Пусть забирает! Вон Есболу уже за семьдесят перевалило, и детей никогда не было. Живет же! Мне теперь не ребенок, мне покой нужен. Объясни ты этой двуногой зверюге! Втолкуй ей! Не хочет жить с нами, пусть убирается к чертям…

У Ализы прыгали губы. «Во всем я виновата! Я, я свела его с этой тварью, я!»— безмолвно убивалась она.

Как описать и с чем сравнить первое чувство юной девушки? Есть ли во всей нашей жизни время прекраснее времени первой любви?

Бабы, у которых оставались дома грудные дети, еле досидели до конца рабочего дня на промысле. Чуть не бегом пустились они по домам, едва вышло время, и большой амбар, несколько минут назад наполненный звуками сырого шлепанья, льющейся воды, стука ножей по дереву, вдруг опустел и гулко затих.

Одна Айганша не торопилась домой. Охладев к братьям, она перестала любить и дом свой.

Старик сторож, громко стучавший в тишине амбара сапогами, прибирая брошенную бабами рыбу, уже начинал подозрительно посматривать на Айганшу. Кончившие работу обычно подходили к нему, и он их обыскивал, чтобы не уносили домой рыбу с промысла. Помедлив, подошла к нему и Айганша.

— Давай ищи! — сказала она хмуро.

— Ладно, проваливай! — буркнул сторож, отводя глаза. Айганша ему нравилась, и он иногда отпускал ее, не обыскав.

Едва выйдя за ворота, Айганша столкнулась с Кенжекей.

— Чего тебе? — недовольно спросила Айганша.

— Тулеу послал, велел тебя домой привести. Вот и ждала тебя… Моей воли тут нету.

— Значит, следите за мной? Охраняете, значит, да?

— Ой, милая, не трави ты мне душу! Мне что братья твои скажут, то я и делаю…