Прощаясь с Городом, солнечные лучи с особым уважением окутывали и обнимали Храмовую гору. Но достаточно ярко были пока освещены и западные городские ворота: Рыбные возле крепости Антония; так называемые Древние, через которые вел путь в местечко Гогальта, где располагался хорошо известный Холм черепов; хуже были освещены Ефраимовы ворота, потому что в этом месте стена делала изгиб и поворачивала на север, лицом к Самарии. Но далее стена под прямым углом опять разворачивалась к западу, и потому находившиеся на этом развороте, прямо под дворцом Ирода, ворота были освещены ярче остальных. Одни называли эти ворота Яффскими, другие — Хевронскими, но почти все старики называли их Воротами долины.

Несмотря на то что начался уже второй час вечера и настало время для отдыха и вечерней трапезы, по обеим дорогам — Яффской, уходящей на северо-запад, и той, которая с развилки поворачивала круто на юг и шла в сторону Вифлеема, Хеврона и Газы, — двигались группы паломников. По Вифлеемской дороге к Городу приближался целый караван — не менее ста человек с дюжиной ослов и несколькими верблюдами. Дойдя до Змеиного пруда, караван этот, правда, остановился, и женщины стали спускаться с ослов, а мужчины, уложив верблюдов, принялись снимать с них полосатые шатры. Но остальные богомольцы продолжали путь к Яффским воротам и, дойдя до развилки дорог, уже там начинали петь, и дальше пели всё громче и громче, с молитвой и с радостью проходя в ворота и вступая в Город.

На западной стороне было мало растительности и почти не встречалось источников воды. Намного удобнее было разбивать шатры и устраивать шалаши в северных и восточных предместьях, на Масличной горе — особенно приятно.

Шумно и звонко было под сводами ворот, когда через них проходили паломники. Но паломники двигались стайками, между ними была дистанция и был временной разрыв. И в этих перерывах людского движения и праздничной музыки в Воротах долины наступала гулкая тишина и какой-то прозрачный покой, освещенный призрачными лучами заходящего солнца.

Три человека стояли в воротах. Судя по виду, господин и двое слуг. Слуги были одеты просто и буднично. Господин же обращал на себя внимание своим одеянием. Плечи его покрывала дорогая пурпуровая мантия, но не темно-красная, а фиолетовая с красноватым отливом. Мантия была широкой и такой длинной, что накрывала обувь и касалась земли. Сшита она была из одного куска и из такой мягкой ткани, что до нее хотелось дотронуться, дабы кончиками пальцев ощутить эту ласкающую мягкость и оценить изысканную роскошь. Золотистый пояс так хитро подпоясывал эту мантию, что в нескольких местах из-под нее выглядывал хитон. Он был настолько ослепительно-белым, изнеженно тонким, не льняным, а из чистейшей пробы виссона — моднейшего египетского хлопка, что просто грех было не выставить его напоказ. Голову господина окутывал агал — сетка, которая придерживала волосы на темени, а далее они ниспадали на шею и плечи. И видно было, что человек этот гордится своими волосами и потому редко носит тюрбан, чалму или кеффих.

На вид господину было не более двадцати пяти лет. И, судя по тому, что ни на лбу, ни на руке он не носил тефиллинов, а на мантии не виднелось бахромы и кистей не было ни на плече, ни на подоле, этот человек не страдал подчеркнутой религиозностью и, скажем, к фарисеям его никак нельзя было отнести. Саддукей — почти наверняка. Несомненно — из богатых. Из тех, кого называют молодыми и ранними.

Господинчик этот, судя по всему, в чем-то усердно распекал своих служителей: пожилого и молодого. И в гулких воротах слышны были лишь отдельные слова: про коршунов и орла, про галок и какого-то повара.

Затем нарядному начальнику, похоже, надоело допрашивать своих подчиненных. Он с раздражением выставил вперед руку и принялся рассматривать золотой перстень на правой руке. Солидный был перстень, червонного золота и, видимо, старый. Он сверкал в закатных лучах синими и белыми огнями, как сверкают только брильянты.

В ворота в это время вошла очередная стайка паломников: человек десять мужчин, четыре женщины и два осла. Люди не пели, но, увидев нарядного господина, вдруг остановились и принялись ему кланяться, а одна женщина зачем-то спрыгнула с осла, и неудачно: нога у нее подвернулась, и женщина упала на мостовую.

Начальнику это не понравилось. Он угрюмо кивнул в ответ на приветствия, повернулся лицом к заходящему солнцу и вышел из ворот, а его собеседники последовали за ним. Длинная мантия мешала молодому человеку идти, поэтому он ее приподнял, как женщина подбирает подол. Стали видны сандалии — модные, греческие со множеством ремешков и тонкой подошвой.

Они отошли от ворот чуть влево, шагов на десять, не более, в сторону Змеиного пруда. Начальник встал лицом к воротам, а слуги — спиной. Но солнечные лучи щекотали левый глаз начальника. А посему он развернулся спиной к солнцу, а его спутникам пришлось прижаться спиной к стене и смотреть в заходящее солнце, чтобы быть лицом к господину.

Еще одна волна паломников нахлынула на Яффские ворота, подошвами простучала, копытами процокола и голосами прозвенела сквозь гулкий ее коридор. А когда звуки прокатились сквозь стену и затихли вдали, из жерла ворот выступила еще одна фигура, одинокая и молчаливая.

Это был человек лет шестидесяти. На голове у него был сделанный из белого платка тюрбан. Мантия тоже была белой, похожей на ефуд левитов. Но это был не ефуд, а талиф, обшитый каймой и голубой лентой. Материал дорогой, но не броский. И сделан был плащ из цельного куска, а не сшит из двух. Хитон из-под него не выглядывал даже при ходьбе. Тефеллинов этот человек не носил. Но кисти были накручены по всем правилам: четыре нити проходили через четыре угла верхней одежды и сходились в восемь; одна кисть была длиннее остальных, и можно было поспорить, что она семь раз обмотана вокруг остальных нитей, а потом — еще восемь раз, а затем — одиннадцать и после — тринадцать — по требованиям Закона и как символ пяти священных книг.

Иесли молодой господин, стоявший у стены, хотел и старался показать, что он начальник над людьми, то этот, вновь появившийся, не хотел и тем более не старался, а, напротив, своим одеянием и рассеянным видом как бы подчеркивал, что он — человек частный и вышел погулять перед едой и полюбоваться закатом.

С мудрой улыбкой на лице он смотрел на запад, и сторону облаков и садящегося в них солнца, то закрывая глаза, то вновь открывая их. Затем взгляд его мечтательно переместился на юг, в сторону каравана богомольцев, которые остановились было возле Змеиного пруда, но теперь стали собирать полосатые шатры и вновь грузить их на верблюдов. Понимающе усмехнувшись, пожилой начальник лишь скользнул глазами по стене и вновь обратил их в сторону дороги и заката.

И этого мимолетного скольжения оказалось достаточно, чтобы молодой господин мгновенно преобразился: он перестал беседовать со слугами, вдруг сделался как бы ниже ростом. Даже мантия его стала не такой уж длинной и широкой — то ли он ее подобрал и прижал к телу, то ли она сама подобралась и прижалась.

Оставив своих спутников, молодой господин направился к Яффским воротам, внешне вроде бы неторопливо, но с какой-то внутренней поспешностью и скрытой суетой в движениях. И, сделав несколько шагов, крикнул:

— Уважаемый Натан, приветствую тебя!

А еще через несколько шагов решил свое приветствие повторить и видоизменить:

— Приветствую достопочтенного Натана и желаю радости и благоденствия!

Достопочтенный Натан удивленно обернулся и рукой заслонил глаза от солнца, от которого он до этого не заслонялся и от которого не нужно было заслоняться, так как оно уже не слепило. Он не ответил на Приветствие, пока молодой начальник шел к нему. А когда тот приблизился, вместо приветствия ласково спросил:

— Аристарх? Ты что тут делаешь?

Молодой человек сперва низко поклонился пожилому, а потом ответил:

— Да вот прогуливаюсь… Закат сегодня очень красивый. — Произнеся эту фразу, Аристарх сразу же стал смотреть на закат.