— Ванну тебе приготовили. Такую, как ты любишь. Я проследил, — ответил начальник службы безопасности.

— С лепестками? — капризно спросил Пилат и вдруг улыбнулся обаятельной своей улыбкой с ямочками.

Они уже были в лунном сиянии на нижней террасе возле ротонды с поющим фонтаном, и лица их были теперь прекрасно видны, особенно когда они поворачивались друг к другу.

— Ты ночевал в Иоппии? А почему не в Лидде? — спросил Корнелий Афраний Максим, отворачиваясь от казарм и обращая лицо к Луцию Понтию Пилату.

На вид Максиму было лет сорок пять, и был он похож на грека, точнее, на Аристотеля. Но не на того Аристотеля, который с бородой, а на Аристотеля без бороды, с большими, чуть оттопыренными ушами, со стрижкой под горшок, с широким носом, длинным ртом с постоянно поджатыми губами; с морщинами на лбу, которые сходились к переносице, вернее, от переносицы выскакивали на лоб и разбегались к ушам и под челку. Но руки у него были тонкие, а пальцы длинные с удивительной красоты ногтями, похожими на продолговатые виноградины — того сорта, который растет только на Родосе и только в Линде.

Эти пальцы он сейчас поднес к своему лицу и оглаживал подбородок, точно там была борода, хотя никакой бороды не было, а лицо было чисто выбрито.

— А ты где ночевал, Максим? — продолжая улыбаться, спросил Пилат.

— Я ночевал здесь, во дворце, — отвечал Максим.

Волосы у него были пепельного цвета, а глаза — неопределенного цвета и большие. Глаз он никогда не щурил, никакого лукавства во взгляде не было, зато была грусть и какая-то давно накопившаяся усталость — не столько от жизни, сколько от самого себя и собственных мыслей. И этими большими, грустными и усталыми глазами он теперь медленно разглядывал Пилата, как живописец, который готовится написать портрет и хочет подсмотреть и запечатлеть в памяти каждую черточку, каждое выражение.

— Во флигеле Агриппы? — спросил Пилат.

— Нет, во флигеле Августа.

— Но я ведь просил ночевать в моем флигеле?

— Твой флигель готовили к твоему приезду.

— Ночью готовили?

— До позднего вечера. А я захотел лечь спать пораньше.

— Ну, а я, вместо того чтобы ночевать в Лидде, решил переночевать в Иоппии, — ласково сказал Пилат и перестал улыбаться.

Пилат зашел в ротонду, подставил правую руку под струю фонтана сперва пальцами вниз, затем ладонью. Потом то же самое Проделал с левой рукой. Потом стал тереть ладонью о ладонь.

— Не совсем так это делается, — заметил Максим. — Сперва держишь кисть пальцами вверх, а потом вниз. И ладони очищаются не друг о дружку, а каждую ладонь сжатым кулаком противоположной руки. Вот так. — Максим показал, как это делают иудеи.

— Ты все их ритуалы знаешь? — усмехнулся Пилат.

— Службе многое приходится подмечать и запоминать. Ведь никогда не знаешь, что может пригодиться в следующую минуту.

— Три принципа, говоришь? — вдруг сказал Пилат. — Первый, как я понял, женщина. Та, которую ненавидишь… Ты пообещал ему Иродиаду?

Начальник службы безопасности перестал разглядывать Пилата и стал смотреть на струйку фонтана.

— Иродиаду, — сам себе подтвердил Пилат. — И как ты ее Варавве посулил?

Максим заговорил скучным голосом, как школьник, который не в первый раз отвечает давно заученный и надоевший урок:

— Варавве попалась служанка Иродиады, некая Агриппина, очень доверенное ее лицо, которая руководит утренним и вечерним туалетом царицы.

— Попалась? Она что, без охраны была?

— В тот раз она была без охраны, так как выполняла весьма тайное поручение своей госпожи.

— Настоящая Агриппина? Не поддельная?

— Варавве челядь Антипы известна не хуже, чем службе. Агриппину он знает в лицо… Разумеется, настоящая Агриппина ему попалась случайно.

— И пообещала за свое освобождение голову госпожи?

— Не совсем так. Девушка от ужаса и слова не могла вымолвить. Но при ней нашли письмо, в котором Иродиада назначала свидание своему возлюбленному, некоему Филолаю из свиты Ирода Антипы. Тот в данный момент находился в Иерихоне, и этим письмом царица вызывала его…

— У Иродиады действительно есть любовник? — перебил Пилат.

— У каждой женщины может появиться тайный возлюбленный. Это логично, потому что заложено в природе вещей… Наши жены, разумеется, составляют исключение.

— Тогда Варавва стал охотиться за Филолаем?

— Ты правильно понял второй принцип: если не знаешь, где логово зверя, сделай из зверя охотника и вымани наружу. Выследить Варавву в пещерах никому не удавалось. Служба могла бы вычислить, но зачем столько усилий! Проще и логичнее, чтобы он сам стал охотиться за моими людьми. Он сам их хватал и тащил к себе в пещеры. И скоро у него накопилось четверо отборных мужчин. Как говорят в службе, произошло внедрение под видом пленных… Ты же знаешь, что Варавва никого не убивает: он грабит свои жертвы, некоторых сечет плетьми, мстя за Иоанна Крестителя, а потом отпускает на свободу. Но этих четверых он вынужден был в нарушение обычая задержать у себя, так как, выпустив их на свободу, он не смог бы провести операцию по захвату Иродиады… Одним словом, зверь стал охотником и забыл о безопасности своего убежища.

— И эти четверо действительно были из окружения Ирода Антипы?

— Двое — из ближайшего его окружения и наши давние агенты, а другие — сотрудники службы, часто мелькавшие в Махероне, дворце Ирода, и в его выездах.

К тому же Антипа часто меняет охрану, что существенно облегчает для нас внедрение.

— Ну, ясно, — сказал Пилат и вышел из мраморной беседки.

Меж розовых кустов они продолжили подъем по лестнице от нижней террасы к верхней.

— И дорого тебе обошлась операция с Вараввой? — спросил Пилат.

— Почти бесплатно, — ответил Максим, глядя себе под ноги. — Своих тайных агентов служба так и так оплачивает. Немного денег понадобилось на дополнительные расходы. Но они были взяты из суммы, предназначенной для борьбы с государственными преступниками. Мы ее давно не использовали…

Максим посмотрел в сторону и спросил:

— Тебе представить подробную смету по этому делу? Вместо ответа Пилат спросил:

— А как идут наши с тобой монетки?

— Прекрасно идут, — ответил Максим и снова стал смотреть себе по ноги. — Ты правильно рассчитал. Торговцы в Иерусалиме берут их так же охотно, как и по всей Иудее. Они очень удобны для мелкой сдачи. Среди бедняков твои бронзовые монеты уже получили широкое хождение.

— Нашимонеты, — подчеркнул Пилат. — Мы их вместе с тобой сочинили.

— Идея была твоя, — возразил Максим. — Я лишь предложил выпустить монеты мелким достоинством, чтобы они быстро распространились среди простого народа.

— А синедрион? — спросил Пилат. — Никто из фарисеев не задавал вопросов? Ты ведь уже неделю здесь находишься.

— Десять дней… Лично мне никто вопросов не задавал. Но служба докладывает следующее: фарисеи сразу же обратили внимание, что, в отличие от монет Валерия Грата с их безобидной зеленью — лилиями, ветками, срезанной лозой, — на новых полукадранах Понтия Пилата появились некие подозрительные предметы…

— Это они назвали их «подозрительными»?

— Да, именно такое слово несколько раз было озвучено в донесениях. Фарисеи лишь заподозрили неладное, но пока ничего не могут нам предъявить, так как монетки маленькие и на них не так-то просто различить жезл авгура и священный сосуд для возлияний. Тем более что жезл похож на морского конька, а на обороте монет сохранены прежние, безвредные для них символы: ячменные колоски, венок с ягодками…

— А по поводу имени «Цезарь» тоже не было протестов? — спросил Пилат.

— А против чего им протестовать? — спросил Максим и опять стал смотреть в ту сторону, где поверх розовых кустов виднелось здание казармы.

— Против того, что на монетах Грата имя Цезаря было начертано в сокращении, а я велел начертать его полностью — Тиберий Цезарь — и святым именем окружить священный литуус.

— Жезл они, повторяю, пока не распознали. А имя великого цезаря римский префект может писать так как считает нужным. Тут нет никаких противоречий с достигнутыми договоренностями… Шипение, конечно, раздается. И в Храме они твою монету не принимают и никогда не примут. Но формальных поводов для протеста у них нет.