Трубка какое-то время молчала, потом я услышала ответ:
— Простите меня великодушно за эту таинственность. Я понимаю, такая конспирация выглядит по-дурацки, но в данный момент я занимаюсь очень серьёзным и ответственным делом и при всем желании не могу раскрыть своё инкогнито. Буду вам очень признателен, если у вас хватит терпения подождать этак с месяц — скажем, пока вы не вернётесь из отпуска и я тоже. И тогда я вам все откровенно объясню. А сейчас, поверьте, не вправе.
— Ну хорошо, — небрежно сказала я, в меру скромных своих сил стараясь скрыть охватившую меня оторопь. — Сохраняйте себе на здоровье своё инкогнито. Но хоть имя-то вы можете назвать!
— Если я скажу, вы меня сразу вычислите.
— Ну не Юзеф же вы Циранкевич.
— Что нет, то нет.
— Тогда чего вы боитесь? Имён в святцах великое множество, каким образом я вас вычислю? А я не могу держать в знакомых человека без имени. Без фамилии, профессии, места работы — ещё куда ни шло, но без имени — это уж извините.
— Тогда присвойте мне имя, какое вам нравится. Согласен на любое.
— А если я угадаю, вы признаетесь?
— Признаюсь.
Я с вожделением ухватилась за святцы как черт за невинную душу и начала с первого января. Мечислав!
— Вы не Мечислав, — решительно сказала я. — На Мечислава вы не похожи. На Макария тоже. Данута и Геновефа отпадают. Тит? Вас случайно не Титом нарекли?
— Нет, не Титом.
— Евгений? Евгений вам бы подошёл. Эдвард, пожалуй, тоже. Надеюсь, не Телесфор? Каспер? Бальтазар? Самое тут из всего приемлемое — Каспер. Бальтазар больше подходит коту. Юлиан мне не нравится. Люциан — это, конечно, Кидринский. Кстати, а как уменьшительное? Люцусь? Нет, не годится.
Так я дошла до двадцатого января и вдруг, осенённая свыше, спросила:
— Послушайте, а может, я по вашему имени уже прошлась?
— Точно, уже промелькнуло.
— Вот незадача. И что же теперь делать?
— Значит, не судьба, ничем не могу помочь. Скажу лишь, что тому, кто читает “Пшекрой”, вычислить меня ничего не стоит.
— Вы имеете в виду последний номер? Он у меня есть, я в него ещё не заглядывала.
— Нет, предыдущие…
Так я ничего и не узнала. Положив трубку, тотчас же, рискуя переломать себе конечности, полезла на шкаф, где пылились старые журналы. Увы, “Пшекроя” среди них не было, знакомые уже давно подчистили мои залежи. Я слезла со стула и стала размышлять.
В чем тут дело? Кто он, этот странный, хоть и вполне симпатичный субъект с магнетически красивым голосом? Почему окружает себя такой таинственностью? Вряд ли это просто уловка, рассчитанная на меня — не смахиваю же я на идиотку, которую можно столь дешёвым манером поймать на крючок. Да я и так не скрываю, что он меня интересует и что наше знакомство мне отнюдь не в тягость. Пускать пыль в глаза таким пошлым образом способен разве что безмозглый сопляк, а он, без сомнения, человек основательный. Вот история! Не знаешь, что и подумать.
Назови он без всяких околичностей своё имя, я бы на том и успокоилась, терпеливо дожидаясь, пока он сам не соизволит рассекретиться. Но имя, имя — оно гвоздём засело у меня в голове. Я порешила костьми лечь, а до истины докопаться.
Начала я с того, что стала штудировать телефонный справочник, выясняя, какие такие учреждения располагаются на Аллее Лётчиков. Листала все подряд, и коллеги мои уже запускали в мою сторону озадаченные взгляды. Что это у неё за бзик такой?
— Пани Иоанна, — посочувствовал мне один из сослуживцев, — у меня дома завалялась телефонная книга десятилетней давности. Если вас интересует этот жанр, может, принести?
Кроме столичного мясокомбината и тюрьмы в вышеупомянутом районе обнаружилось множество всяких кооперативов и военный радиотехнический завод. Может, это то самое? Но тогда при чем тут коммерция?
После телефонной книги я проштудировала все номера “Пшекроя” за последние два года — с такой же основательностью и с тем же результатом, то бишь без оного. Наконец бесповоротно убедила окружающих, что с головой у меня худо, выписав из святцев все имена с первого по двадцатое января и упросив их приставлять к этим именам фамилии всяких известных личностей. Коллеги по доброте душевной подсказывали кто во что горазд: Эдвард Охаб, Евгений Шир, Мельхиор Ванькович, Феликс Дзержинский, Марцелий Новотко, Генрик Сенкевич — увы, все не то. Ни одного проблеска, сплошные потёмки.
Если он рассчитывал отвлечь меня таким образом от номера триста тридцать шестого, то цели своей достиг сполна. Над “Пшекроем” я просидела часа два, над телефонным справочником трудилась все четыре. Раз такое дело, дойду своим умом, не обременяя его больше телефонными расспросами. Хочешь поиграть в секретики, пожалуйста!
А звонил он почти ежедневно. И все бы хорошо, кабы не залежавшийся на сердце камень, от которого я мечтала избавиться любыми средствами, потому что страсть как не люблю быть несчастной.
— ..Будьте любезны, номер триста тридцать шестой.
И наконец ужасная эта минута.
— ..Боюсь, нам с тобой встретиться уже не удастся. Послезавтра утром я уезжаю, а на завтра дел у меня невпроворот…
Я приказала себе не хныкать. Сцепив зубы, ждала привычного звонка. Долго ждать не пришлось.
— Должна признаться, — томным голосом проворковала я в трубку, — мне уже наскучило наметившееся в наших контактах однообразие. С удовольствием повидала бы вас живьём.
— О! Значит, вы созрели?..
— Пожалуй…
Клин клином! Ничего больше не остаётся. Гори все синим пламенем.
— Вот незадача, у меня как раз сейчас, перед отпуском, масса дел…
— А кто говорил, что если очень хочется, то время всегда найдётся?
— Погодите, загляну в свои записи… Завтра в двенадцать я свободен.
— Прекрасная пора. Вы перед тем позвоните?
— Конечно. А.., ты.., затопишь камин?
— Почему бы и нет…
Боже, какой голос! Слушать бы и слушать…
Если начистоту, то поступила я, мягко говоря, легкомысленно. Отнеслась к человеку как к вещи, которой можно манипулировать по своему усмотрению, да ещё и усмотрение-то было не слишком благовидным. Но здраво рассуждать я в те минуты не могла. Зациклилась на одном: клин клином…
В своём легкомыслии я зашла ещё дальше — позволила себе поваляться после обеда на диване, не устроив перед тем в квартире показуху. И, конечно, уснула. Разбудил меня телефон.
— Ты знаешь, мне удастся приехать пораньше, сразу после одиннадцати. Можно?
— О чем речь, буду рада. Жду. И началось светопреставление. Предстояло переодеться, сделать причёску, убрать любезный моему сердцу кавардак и развешанную на верёвках внеплановую постирушку, а телефон, как назло, не умолкал ни на минуту. Звонил весь город, будто сговорились. Незадолго до одиннадцати, все ещё в дезабилье, я положила наконец трубку, но не тут-то было, снова звонок:
— Еду!
Я впала в панику.
— Через сколько ты будешь?
— Минут через пятнадцать.
Святые угодники! Четверть часа на все про все!
Когда раздался звонок в дверь, сама я, правда, была в полном порядке с головы до пят, зато половина белья все ещё болталась на верёвке, а вторая половина оказалась у меня в охапке. Я зашвырнула его куда придётся, бросилась открывать, потом метнулась к ожившему вновь телефону. Отвечала я в трубку невпопад, потому как неусыпно следила за тем, чтобы гость случаем не сунулся в кухню, увешанную проклятым тряпьём. Наконец закруглила разговор, нейтрализовала гостя, засунув его в кресло, убрала непросохшее бельё, заварила чай и уже со спокойной душой приступила к культурному времяпрепровождению.
Атмосфера воцарилась дружественная и непринуждённая, у меня даже возникло чувство, будто я знаю этого человека с младых ногтей. Я не удержалась и снова затронула вопрос об имени. Ответ был такой же, как и по телефону:
— Зови как хочешь…
Я с новым рвением сунула нос в святцы и вдруг ахнула: между первым и двадцатым января фигурировали среди прочих именины Извдора. Матерь божья! Не Изидором ли его кличут! Вполне понятно, что человек с таким именем не хотел бы его афишировать! Я с недоверием воззрилась на него. Нет, на Изидора он не похож, но чем черт не шутит, внешность бывает обманчива…
