— Павел, ты уже знаешь? — спросила Алёна после моего стандартного: «Грек у аппарата».

— Что?

— Твоя ученица — Наташа Плеханова. Её изнасиловали и чуть не убили. Она в реанимации.

Вот что мне сказала Алёна по телефону.

Урок уже начался, но я не торопился. Мне казалось, что мои ноги одеревенели, да и звук шагов в пустых коридорах напоминал удары биты в барабан. Я говорил себе: она мне никто, мне плевать, мне, чёрт возьми, плевать, что там с ней стряслось! Я не хочу в это лезть, я не обязан во всем этом вариться! На кой хрен мне чужие проблемы!.. и видел Наташу перед собой, с распахнутыми удивленными и немного испуганными глазками, прижимающую к груди томик Орлова; несчастную наивную девочку, в лиловой кофточке и с двумя хвостиками на затылке, но такую милую и приятную взгляду…

В классе стояла гробовая тишина, двадцать восемь пар глаз моих подопечных из 11-го «Б» смотрели на меня; подростки были придавлены тяжестью жестокой реальности, и ждали от меня… чего? Защиты? Твердой руки? Уверенности, что с ними не произойдет тоже, что произошло с их одноклассницей?.. Чего, черт возьми, они от меня хотели, что я мог им дать?! Как я мог всех их защитить, уберечь?! Несчастная девочка не успела вылупиться из яйца детства, как безумный кровожадный мир порвал её на куски. Точь-в-точь, как на картине того ненормального художника Антона Грувича — капля-девушка-эмбрион отрывается от пуповины первоприродной защищенности и с ужасом несётся в реальность, понимая, что это дорога в один конец. Люди лелеют свою индивидуальность, надеясь, что она — залог их безопасности, — иллюзия, абсолютная в своей слепоте и глупости. Мы — икра, которую бессистемно мечет время; мы еще не вылупились, а нас уже поджидают голодные хищники и стихии, разве что вероятность выжить у людей чуть больше, чем у мальков.

Я подошел к столу, оперся на него руками, минуту стоял неподвижно и смотрел в раскрытый журнал, зачем-то пытаясь прочесть список учеников, затем поднял глаза, обвел молодежь взглядом, на пустующем месте Наташи задержался.

Почему эти ублюдки выбирают самых беззащитных? Почему они выбирают самых ранимых?.. Меня начало колотить. Мне хотелось найти этих отморозков, и переломать им все кости, отрезать яйца и затолкать им в глотки, а потом содрать с лиц кожу. Я ненавидел их, за то, что они сделали, и я ненавидел мир, который заставлял меня так ненавидеть.

Надо было что-то сказать. Я ещё раз обвел учеников взглядом, заглядывая каждому из них в глаза, остановился на Антоне Горевском, тот сосредоточенно рассматривал свои ногти.

— Смехуёчки закончились, детки. Добро пожаловать в грёбаную взрослую жизнь, куда вы так отчаянно рвались, — сказал я и не узнал собственный голос, он стал каким-то хриплым и треснутым. Затем, все ещё пристально глядя на Антона, мрачно добавил. — Мне нужны имена. Мне нужны имена этих ублюдков. У вас есть друзья и знакомые в других школах, старшие братья и сестры, кто-то что-то слышал или видел, кто-то что-то знает. Это ваш экзамен во взрослую жизнь.

Больше я им ничего не сказал, развернулся и поплелся к выходу. Уже на крыльце лицея мобильный запиликал сигналом вызова, на автомате я включил связь.

— Павел, зайди ко мне после урока, — это была Инна Марковна.

— Нет. Я иду в больницу. Да и вообще — я увольняюсь.

Директриса что-то ещё пыталась сказать, но я разорвал соединение, а следом выключил телефон.

В столе справок больницы я узнал, где находится реанимация, и каково состояние пациентки Плехановой. Врачи делали, что могли но… но этого оказалось недостаточно, — девочка впала в кому. Не знаю, зачем мне это было нужно, но я испытывал потребность взглянуть на неё. Что бы я там увидел? Неподвижное тело, упакованное в плотный кокон бинтов, синюшные опухшие губы, иссиня-черные круги вокруг глаз, куча датчиков, проводов и трубочек, подключенных к аппарату поддержки жизнедеятельности, — жуткое доказательство хрупкости человеческого тела.

Я не выношу больниц. Там всегда слишком много людской слабости и горя, отчаянья и безнадеги. Помноженные на удушливый запах медикаментов, этот адский коктейль действует на меня угнетающе, — достаточно пятнадцати минут, чтобы под его воздействием я впал в депрессию. И, тем не менее, я взял пропуск, купил бахилы и одноразовый халат, и отправился на третий этаж.

У двери в реанимацию сидел крепкий парень в форме сержанта ППС, и внимательно за мной наблюдал. На вид ему было лет двадцать пять. Черты его лица выказывали напряжение, словно он готов был броситься на меня с кулаками в любую минуту. Я миновал его и вошёл в длинный коридор реанимации, с множеством палат, двери в которые отсутствовали.

— Что вы тут делаете? — довольно грубо обратился ко мне мужчина лет тридцати, выглянув из ближайшей палаты. — Сюда посторонним нельзя.

— Вы врач?

— Да.

— Мне надо увидеть Наташу Плеханову.

— А… Бедная девочка. Кто вы ей? Отец? — он подошел ближе.

— Почти. Я — её учитель.

— Послушайте, уважаемый, сюда и родных то не пускают!..

— Нет, это вы послушайте! — я пристально посмотрел ему в глаза. — Дайте мне всего пару секунд. Я хочу видеть, что эти ублюдки с ней сделали.

Я говорил не громко, но, наверное, достаточно мрачно, потому что доктор колебался всего мгновение, затем просто кивнул на третью палату слева, куда я тут же и направился.

Палата походила на отсек космического корабля. Яркий неоновый свет, сотни мигающих и пикающих индикаторов, шуршание мехов аппарата искусственной вентиляции. Наташа выглядела точь-в-точь так, как я и предполагал. Даже хуже. Бинт на правой брови и левой скуле пропитался мазью, и лоснился, словно там были гнойные фурункулы; если грудная клетка девочки и вздымалась, то я не мог этого заметить, и казалось, что Наташа на самом деле мертва, мало того, — её нет вообще, а вместо неё положили восковый манекен, какой-то нелепый и жуткий реквизит из мрачного триллера про маньяка-убийцу. Я почувствовал, что ещё немного, и сам впаду в кому; поспешно вышел в коридор. Закрыв за собой дверь реанимации, оглянулся на сержанта, караулившего у входа, спросил:

— Тебя что, поставили её охранять?

— Вы кто? — проигнорировав мой вопрос, довольно жестко спросил он.

— Дед Пихто! Чего ты напрягся? Я — её учитель.

Несколько секунд парень взвешивал услышанное, затем сказал уже спокойно:

— Вы — Павел Грек? Наташка рассказывала про вас. Вы ей компьютер подогнали, и книги давали читать разные… Нет, я не на посту. Она… Наташа — соседка, на одной лестничной площадке живем, двери напротив. Я утром после дежурства сразу сюда, маму её, Веру Семеновну, сменил, она сутки без сна тут сидела, Наташу же ещё вчера утром нашли…

Вчера утром… Вчера было воскресенье, в лицее никто не мог обнаружить пропажи такой прилежной ученицы. Кроме матери, разумеется… Значит, все случилось в субботу вечером.

— Не знал, что у неё есть парень, — сказал я. Неделю назад такая новость вызвала бы во мне интерес, теперь она казалось совершенно незначимой.

— Да нет… — отозвался сержант с грустью. — Просто, выросли вместе. Она мне как сестра. С детства её защищал, ну… и вообще, присматривал.

— Да… вся беда в том, что когда ты действительно оказался нужен, тебя рядом не оказалось.

Ну за чем я это сказал? В чем виноват был этот юноша? Это только в голливудских сказках герой всегда появляется в последнюю минуту, чтобы спасти свою принцессу. В реальной жизни принцессу ждёт изнасилование, а то и смерть, потому что «герой нашего времени» занят. Занят работой, или семьей, или одиночеством, когда он прячется в своей квартире, глуша в одно лицо алкоголь, успокоенный непробиваемой логикой, что то, чего он не видит — не существует. Да, современный герой способен на подвиг и благородство, но он настолько упакован в броню благоразумия, что не знает, где своё благородство применить. Как бы там ни было, всё это было не важно. Вот этот парень, который готов был перегрызть глотки тем подонкам, — он безнадежно опоздал. И это изменит его, потому что это как раз то событие, которое формирует кокон — первый камень в Китайскую стену ксенофобии.