«Пол лягушка. Насквозь лягушка. Я думала, что в какой-то момент он сбросит свой болотно-склизкий, пупырчато-бородавчатый, буро-зеленый покров и явится омытым сотнями блистающих оттенков принцеобразия. Но он – чистая лягушка. Вот так-то. Я разочарована. То ли я переоценила Пола, то ли я недооценила историю. И в том и в другом случае я допустила серьезнейшую ошибку. Вот так-то. И не иначе. Я была разочарована и буду, вне всяких сомнений, разочарована далее. Полное разочарование. Вот так-то. Лужа на ковре. Лягушачьи лапки на полу».

– Я люблю тебя, Белоснежка.

– Я знаю, Хого. Знаю, потому, что ты говорил мне это уже тысячу раз. Я в этом не сомневаюсь. Я убеждена в искренности и теплоте твоих чувств. И должна признать, что твоя рослая брутальность произвела на меня отрадное впечатление. Твоя прусская стать не оставила меня равнодушной, равно как и петли хромированных цепей на твоем мотоциклетном дублете, а также изящные шрамы на левой и правой твоих щеках. Но «любви» этой не суждено сбыться, причиной чему твоя кровь. Кровь в тебе – не чета этой «любви», Хого. Твоя кровь недостаточно голуба. О я знаю, что в нашу демократическую эпоху вопросы крови считаются несколько de trop,[22] на них отчасти косятся. Люди не любят, когда люди говорят о своей крови либо о крови других людей. Но я-то не «люди», Хого. Я это я. Я должна держать себя про запас для принца либо человека принцеподобного, кого-нибудь вроде Пола. Я знаю, что Пол до сего момента не производил особо приятного впечатления, и, если по правде, я его совершенно презираю. И все же, Хого, в его жилах течет кровь королей, королев и кардиналов. У него голубая кровь наивысшей пробы. А в твоих, Хого, жилах кровь течет самая заурядная, такая могла бы течь в чьих угодно жилах, ну, к примеру, у мальчишки разносчика полотенец. Ты же не можешь не признать, что они весьма разного вида, эти две разновидности крови.

– Но как же любовь? Любовь, которая, по словам Стендаля, властно захватывает наши чувства и с головокружительной беззаботностью отвергает все прочие соображения?

– Ты, Хого, очень удачно подметил насчет «головокружительной беззаботности». Именно в этом состоянии я и не нахожусь. Я спокойна. Я спокойна, как лампа, спокойна, как государственный секретарь. Мое спокойствие уравновешивается твоим головокружением.

– Знаешь, Белоснежка, твои кровяные доводы весьма весомы, и я признаю, что здесь есть зазор – между кровью моей и кровью царственной. Зато в моей крови горит лихорадка. И я предлагаю эту лихорадку тебе. Моя кровь словно полна огня святого Эльма, настолько горяча она и заряжена электричеством там, у меня внутри. Если эта лихорадка, эта грубая, но при том благородная, страсть хоть отчасти возвышает меня в твоих глазах либо в какой-либо другой твоей части, тогда, быть может, и не все еще потеряно. Ибо даже дурной человек может иногда устремить взор свой к звездам. Даже дурной человек может дышать и надеяться. Я цепляюсь за надежду, что, едва осознав во всей полноте всю ярость горящей во мне лихорадки, ты сочтешь ее облагораживающей, а меня – облагороженным, и я вдруг явлюсь тебе приемлемым супругом, хотя прежде таковым и не являлся. Я знаю, такая надежда шатка.

– Нет, Хого. Она ничуть тебя не облагораживает, эта самая лихорадка. Я бы, может, и хотела бы, но – нет. С моей точки зрения, это самая рядовая лихорадка. Две таблетки аспирина и запить водой. Я знаю, это банальная и даже жестокая рекомендация, но других у меня нет. Меня самое уж столько лупили со всех сторон все эти последние происшествия и непроисшествия, что еще немного – и я попросту взорвусь. Доброй тебе ночи, Хого. Уноси куда подальше свое порочное обаяние. Свое мастерски смастеренное порочное обаяние.

Мы сидели в придорожном кафе и вспоминали о днях былых. О тех, что быльем поросли. Затем подошел хозяин. С ним был полицейский. Полицейский носил черную кожаную дубинку и книгу Рафаэля Сабатини.

– Вы слишком далеко на тротуаре, – сказал полицейский. – Вы должны сидеть по ту сторону деревьев в кадках. Вы не должны выдвигаться более чем на десять футов от линии здания.

Мы передвинулись за линию здания. Мы могли с равным успехом вспоминать о днях былых на любой стороне деревьев в кадках. Мы вели себя мирно и дружелюбно, мы всегда так. Но, перемещая столик, мы расплескали напитки.

– Я выставлю вам дополнительную плату за запятнанную скатерть, – сказал хозяин.

Тогда мы стали поливать остаток скатерти остатком напитков, пока она вся не стала одного цвета, красно-розового.

– Покажите нам это пятно, – сказали мы. – Ну где оно, это пятно? Покажите нам пятно, и мы заплатим. А пока вы его ищете – еще напитков.

Мы любовно оглянулись через несколько дюймов пространства на то место, где сидели прежде. Полицейский тоже оглянулся через эти несколько дюймов.

– Я понимаю, что там было лучше, – сказал полицейский. – Но закон есть закон. Вот в том-то с ним и беда, что он закон. Вы не возражаете, если я попробую ваше пятно?

Полицейский выкрутил нашу скатерть и отшвырнул ее под туш духового оркестра.

– Прекрасное пятно. А теперь, если не возражаете, я интуитивно прозреваю уголовное преступление на Плиссирной улице.

Полицейский упорхнул разбираться со своими преступлениями, хозяин вернулся с добавкой пятна.

– Кто переморщил мою скатерть? – Мы посмотрели на скатерть – зона бедствия, ничего не скажешь. – Кто-то заплатит мне за глажку.

Тогда мы встали и переморщили все это придорожное кафе, собственными голыми руками. А когда закончили, было уже невозможно разобрать, кто был не прав.

Джейн дала Белоснежке «водки-гибсон» со льдом.

– Выпей, – сказала она. – Сразу почувствуешь себя лучше.

– А я и так чувствую себя хорошо, – сказала Белоснежка. – Физически. Эмоционально – это совсем другая песня.

– Давай, – сказала Джейн. – Пей, не тяни.

– Нет, я не буду этого сейчас пить, – сказала Белоснежка. – Может, попозже. Хотя что-то мне подсказывает, чтобы я совсем не пила. Что-то мне подсказывает, что он – гадость, этот коктейль, предлагаемый тобою. Что-то мне нашептывает, что что-то с ним не так.

– Ну что ж, – ответила Джейн, – может, оно и так. Не я же делала эту водку. Не я растила зерно, не я его убирала, не я ставила сусло. Я не работаю в компании «Чинзано Вермут». Они мне всего не рассказывают. Не я ращу и собираю луковицы. Не я очищаю воду, из которой состоит лед. Я же не могу за все отвечать. Могу лишь сказать, что, насколько мне известно, это самая обычная «водка-гибсон» со льдом. Не хуже и не лучше любой другой. В дальнейшее вдаваться я не стану.

– Ну и прекрасно, – сказала Белоснежка. – В таком случае все должно быть в порядке. Все должно быть в порядке, если она самая обычная. Если она такая обычная, как ты говоришь. Тогда я ее выпью.

– Этот напиток как-то смутно возбуждает, подобно фильму Леопольдо Торре-Нильссона, – сказал Пол. – Очень удачно, что я его у тебя отнял, Белоснежка. Он для тебя слишком возбуждающ. Если бы ты его выпила, с твоим желудком могло бы случиться что-нибудь нехорошее. Но поскольку я мужчина, и поскольку у мужчин крепкие желудки, способные переносить как тяготы, так и радости жизни, со мной ничего не случится. Какая удача: я ощутил, что ты намерена его выпить, и ощутил, что он слишком для тебя возбуждающ, ощутил это на своей ощутительной машине в моем подземном сооружении и сумел прибыть сюда как раз вовремя, чтобы вырвать его из твоих пальцев за какое-то мгновение до того, как он должен был коснуться твоих губ. Этих губ, которыми я безмерно восхищался сперва через окно, а затем из моего подземного сооружения. Этих губ, которые…

– Слушай, Джейн, а чего это он вдруг брякнулся? – заметила Белоснежка. – И ты посмотри на зеленую пену, струящуюся по его лицу! И ты посмотри, как он корчится в судорогах! Почему же вся эта сцена так смахивает на предсмертную агонию? Я начинаю думать, может с этим напитком и вправду что-то было не так? Джейн? Джейн?