— Вопрос вполне разумный. — Мужчина прищурился и крайне сдержанно поклонился. — Я зовусь Аэрон Сохо. У меня были дела с усопшим. Теперь, как мне кажется, ты занимаешься семейными делами?

— С этой терции. — Дорсети кисло улыбнулся, взъерошил челку и, стараясь не глядеть на мертвого, повернул свободный стул к посетителю, чтобы усесться на него.

— Мне жаль беспокоить тебя пустяками в момент тяжелой утраты, — молвил Сохо и ханжески закатил глаза, — но впереди — погребение. Лучше уж не мешкая покончить с более мелкими вопросами.

— Что ты узнал о герцоге Мировале?

— Он искал следопыта, уж зачем — не ведаю. Нашел или нет — тоже неясно. Мой шпион погиб. Теперь герцог уехал.

Повисла пауза. Дорсети выждал несколько мучительных терций и посмотрел на Сохо непонимающим взором.

— Герцог уехал, — повторил визитер.

— Ну и славно. Ты тоже можешь идти, — выдавил Дорсети.

— А гонорар? — Сохо поднял брови.

— Отец заплатил тебе, я знаю.

— Заплатил отец, заплатит и сын, — сказал Сохо и подошел к нему вплотную.

— За что?

— За удар. У твоего отца был удар, он упал и ударился головой о тумбу. Я сам видел. Никто не бил его шахматными фигурами.

Дорсети покачнулся на стуле.

— Сколько? — спросил он.

— Две тысячи золотом. С-спокойно! — зашипел Сохо, когда его собеседник потянулся к поясному кинжалу. Пальцы хозяина «Вагруны» сомкнулись на запястье Дорсети, и тот охнул.

— Ты меня не понял, — Сохо по-прежнему говорил мягко и тихо, при этом все сильнее сжимая свою хватку. — Я — Аэрон Сохо, и если я лично прихожу за деньгами, то уж получаю их сполна, будь уверен.

— В доме нет наличных, — обморочным голосом произнес Дорсети.

— Я знаю, идиот. Ты напишешь расписку. Веди меня в комнату… отца.

Потирая запястье и поскуливая, Дорсети на негнущихся ногах подошел к двери. До этого ему пришлось касаться мертвого — ключи висели связкой у того на поясе.

Невзрачный, серенький Аэрон Сохо, едва доходивший ему до плеча, совершенно парализовал Дорсети. От страха перед ним его стошнило.

В комнате, едва были зажжены светильники и тени запрыгали по стенам, Сохо сел в кресло и велел:

— Возьми пергамент в столе. Но прежде найди завещание старшего.

— Зачем?

— Чтобы не тратить зря чернила. Убедимся, что ты — наследник.

— А кто же еще? — взвизгнул Дорсети. — Больше некому.

— Никогда не пренебрегай заверенными свитками, — ухмыльнулся Сохо. — Особенно если сам нечист на руку. Ищи завещание, олух.

Через какое-то время, довольно продолжительное, Дорсети наконец увидел свиток особого, синеватого пергамента с характерной печатью. Он лежал на самом видном месте.

Аэрон Сохо выхватил документ из его рук, аккуратно снял печать, развернул свиток и присвистнул, пробежав глазами содержание.

— Да ты, оказывается, голодранец! — сказал он насмешливо. — Понимаешь, что это значит?

Дорсети облился ледяным потом.

— Как? — спросил он. — Кто?..

— Твоя тетя. От родственников — одни неприятности! Ее ты тоже убьешь шахматами? Или на сей раз выберешь игру попроще?

— Подожди, подожди… — сбиваясь, забормотал Дорсети, шаря глазами вокруг себя. — Я умею подделывать его подпись. Тело мы спрячем. Ты получишь свое золото.

— Как бы не так! Твой отец был хитер. У менялы, кроме векселя, спросят еще и заветное слово, который покойник менял раз в три дня.

— Я знаю, знаю! «Мандрагора».

— «Мандрагора» была три дня назад. Все, мне пора. — Сохо поднялся. — Тебя четвертуют, я думаю. Прощай.

Дорсети догнал его в коридоре.

— Зачем тебе доносить на меня? Какая выгода?

Сохо с нескрываемой скукой оглядел его ног до головы.

— Все знают, что я — преступник, — проговорил он. — Но в глазах закона я — добропорядочный горожанин. Время от времени репутацию нужно поддерживать. Если я выдам коварного отцеубийцу, мне простится многое. И потом — ты мне неприятен. Твой папаша был делец, а ты — помешанный.

Вызвав удивление Аэрона Сохо, Дорсети хохотнул.

— Почему, ну почему вы все мне об этом говорите? — спросил он.

Кинжал с его пояса еще в кабинете перекочевал в рукав туники. Сохо слишком поздно заметил пустые ножны — холодная сталь уже перерезала ему глотку.

Угасающим взором он видел, как его убийца прохаживается возле, жестикулируя, словно актер перед публикой, и слышал сквозь шум приближающейся смерти следующий короткий монолог:

— Судьба непредсказуема! Только что ты был страшным, почти всесильным и крайне самоуверенным — и вот лежишь на полу, хрипишь, из тебя течет кровь на дорогой ковер, а через терцию ты вообще превратишься в кусок падали. Не правда ли, странно устроена наша жизнь?..

Потом Дорсети выронил кинжал, нашарил под туникой серебряный свисток, висевший на цепочке через шею, и пронзительно засвистел. Личная гвардия дома сбежалась, бряцая оружием. Увидев зарезанного, наемники переглянулись в немом изумлении.

— Этот человек убил моего отца! — произнес Дорсети. — Я настиг его и отомстил своею рукой.

— Послать за городской стражей? — спросил старший охранник.

Утром. Пока перенесите ублюдка в комнату для игры в шахматы. Там — отец… Я хочу, чтобы он знал — я отомстил.

Старший охранник поклонился с глубоким почтением. Аэрона Сохо уволокли за ноги. В блеске масляных ламп кровавые следы были похожи на капли сургуча.

— А ведь я нищий! — объявил себе Дорсети. — Не значит ли это, что мне пора действовать? Право, это так непривычно, так неожиданно…

Тетка тоже не вечная, рано или поздно я верну отцовские деньги. А до тех пор обзаведусь своими. Тра-ла-ла! — запел он и, приплясывая, направился к винтовой лестнице.

Спустившись по ней в подвал, Дорсети отпер отцовскими ключами толстую свинцовую дверь, поменял лампу на яркий факел и шагнул в темную духоту.

— Ремина, пора вставать! — заорал он. — Тра-ла-ла! Пришел конец твоему заточению. Что есть жизнь, — как не заточение в убогой клетке тела?

Девушка в одной рубахе из мешковины, спавшая в колодках у стены, проснулась. Испуг и недоумение отражались в ее лице, она всхлипывала, глядя, как Дорсети пляшет с факелом в руке и зажигает большие настенные светильники. Огонь больно ранил ее глаза, привыкшие к темноте.

В центре подвала возвышался алтарь, грубо вылепленный из глины-сырца, весь усыпанный золотыми слитками и драгоценными камнями. На нем стояла необыкновенно уродливая статуя, изображавшая толстого гладкого карлика, сидящего, скрестив вывернутые ноги. Статуя была золотая, но благородный металл весь покрылся черной липкой грязью. Только глаза и пасть блестели, отчего карлик выглядел еще гаже. В стороне от него стояла огромная печь с трубой, уходящей в потолок подвала. В печь был встроен большой котел, наполненный зеленоватой жидкостью. К его краям были припаяны два раздвижных кольца с зажимами.

Дорсети, весело ругаясь и бормоча, растапливал печь. Когда в трубе загудело, он выпрямился, вытер сажу на лице и подошел к пленнице. Сняв колодки с ее ног, он рывком поднял Ремину и, держа ее за руки, повел к печи.

— Ничего не говори! — шептал он ей в ухо. — Береги силы.

Она ничего не понимала, только страх все сильнее сжимал ее сердце.

К котлу вели каменные ступени. Ноги не слушались Ремину, и Дорсети втащил ее наверх почти волоком, заставил сесть внутри котла, погрузившись в зеленую жидкость по плечи. Жидкость оказалась тягучей и остро пахла.

Ремина сидела на самом дне, упираясь пятками в противоположную стенку. Дорсети зажал кисти ее рук в кольца, соскочил вниз и проговорил, кривляясь:

— Подожди чуть-чуть. Сейчас начнется самое интересное.

Жидкость была еще очень холодной, но стенки и дно котла быстро нагрелись и задрожали. Ремина вскрикнула и рванулась, но не смогла даже вскинуться.

— За что? Что я сделала! — простонала она.

— Ты виновата только в том, что у Маммония всегда хороший аппетит, — сказал Дорсети. — Кричи, если хочешь. Говорят, это облегчает страдания.