На третий день они поднялись уже так высоко, что баркас, в обгорелом трюме которого прибыл сюда киммериец, казался маленькой щепкой, прибившейся к мрамору берега. Да и весь остров с его садами, шахтами, жилыми постройками и гаванью казался не более брошенной на светло-нефритовую гладь моря мохнатой шкуры с пятнами буйной зелени и проплешинами озер…

Все четыре жены проводили с Конаном время неразлучно с утра до позднего вечера, но на оставшуюся часть суток с ним неизменно оставалась одна лишь Зейла.

Во второй вечер, когда наступила знакомая многозначительная пауза, Конан заметил, как девушка, потупившись, хотела было незаметно выскользнуть из покоев. Сульфида же, напротив, пересела к нему поближе и словно невзначай опустила на плечо ладонь. Коная покосился на нее с неудовольствием. Из них четверых она была самой красивой и статной, но, тем не менее, нравилась ему меньше всех. Несмотря на ночной разговор, разочаровавший и раздосадовавший его, киммерийца по-прежнему больше всех привлекала насмешливая Зейла. К тому же тревога и лихорадочный поиск способов побега, не оставлявшие его ни на миг, пригасили в нем всякое желание предаваться любовным безумствам. Хорош бы он был, развлекаясь с женщинами на краю жестокой и позорной гибели! Все равно, как если бы быку, ведомому на бойню, вздумалось порезвиться на зеленом лугу с коровой…

Рассудив, что лучше продолжить приручение явно влюбленной и уже сблизившейся с ним девушки, чем начинать все сначала с новой, без всякой надежды на успех, Конан снял с плеча назойливую ладонь (правда, пожав ее при этом, ласково и поощрительно) и властным жестом остановил готовящуюся скромно улизнуть Зейлу.

— Разве я велел тебе уходить, малышка? — спросил он. — Что же ты за жена, если стремишься сбежать от мужа с наступлением ночи?..

— Но ведь… — Девушка смутилась до слез и покраснела. — Но ведь вчера…

— Вчера все было замечательно, и сегодня я жажду продолжить наши игры и наши беседы!

Сульфида обратила на избранную счастливицу испепеляющий взгляд, отчего та сжалась, потеряв всю насмешливость и весь задор.

— Ты не понимаешь… — залепетала она. — Ведь у тебя четыре жены, а не одна… Я не могу больше… Нельзя…

— Когда божество слышит слово «нельзя», оно впадает в буйную ярость, — возразил киммериец с выразительной и грозной интонацией. — Я знать не знаю этого слова! Разве ты не жена мне? Разве я не могу остаться наедине с женой, и именно с той, с которой пожелаю, а не которую мне навяжет ритуал или Жрец?!..

Он разозлился не на шутку, и голос его загремел ненаигранно. Сульфида поспешила подхватить под руки двух своих сестер по несчастью, и они вышли. Конану показалось, что, обернувшись напоследок к Зейле, она прошипела сквозь стиснутые зубы проклятие.

— Проклинай меня, красотка! — посоветовал он ей. Но его она не удостоила ни жестом, ни взглядом. Проклятие старшей подруги смутило девушку, но не надолго. Сознание того, что вновь она оказалась любимой женой Юного и Вечного Бога, наполнило ее бесхитростным ликованием, от которого ее милое лукавое личико еще больше похорошело.

Впрочем, счастливую избранницу поджидало разочарование: супруг ее уделил любовным утехам еще меньше времени, чем накануне. Не к ласкам, но к разговорам тянуло его больше всего. Да еще к таким разговорам, темы которых были для нее закрыты строжайшим, воспитанным с детства запретом. Вместо счастливого и бездумного упоения получился тягостный, полный смятения и недомолвок, допрос.

На этот раз Конан решил выведать относительно собственной судьбы девушки, которая, как он имел все основания предполагать, значит для нее больше, чем судьба чужеземного пленника.

— Скажи-ка мне, моя милая, моя преданная Зейла, — начал он, ласково поглаживая ее спутанные волосы и машинально перебирая пальцами невидимые в темноте круглые жемчужины, — что происходит с женами божества после того, как он воссоединяется… где-то там? Что станет с тобой, когда минут обещанные мне жрецом четыре дня?..

— Как что? — удивилась она. — Жена должна быть вместе с мужем. Разве у вас, в вашей северной Киммерии, не так?

— Вместе с мужем? Ты хочешь сказать, что ты тоже… что тебя тоже постигнет участь жертвенного животного?! — Конан едва верил своим ушам, впрочем, по тону девушки чувствовалось, что шутить она не собирается.

— Ну зачем ты так говоришь?! (Киммериец почувствовал, как по худым, обнаженным плечам под его рукой прошла судорога.) Как можешь ты это сравнивать с закланием жертвенного животного?.. Ведь это же величайшее счастье, величайшая честь, которой только может удостоиться женщина нашего народа!..

— А с Сульфидой, Хайолой и Айшей будет то же самое? — спросил Конан, стараясь говорить спокойно, хотя спокойствие это давалось ему с трудом.

— С ними будет то же самое, ведь они тоже жены, как и я. Но только если ты их выберешь в оставшиеся дни. До сих пор ты выбирал одну лишь меня… Но еще есть время.

— Выбрал тебя! О, Кром! Ну это же надо!.. — воскликнул киммериец, не в силах больше сдерживаться. — Если б я знал, чем обернется для тебя этот выбор, я бы, подавив в себе отвращение, остался бы со злючкой Сульфидой. Из вас четверых ее мне меньше всего жалко.

— Ты оскорбляешь меня, киммериец! Разве я чем-нибудь заслужила это?! — В голосе девушки послышались слезы. Она приподнялась с ложа и гордо выпрямилась в темноте. — У тебя еще есть время остаться с Сульфидой! Ты волен выбрать всех четверых, волен трех, двух или только одну, но я не позволю тебе больше говорить о священных вещах в таком тоне! Да-да, не позволю! Если ты не сменишь тон на почтительный или вообще не умолкнешь, я уйду! Уйду, и оставайся тут в одиночестве!

По всему было видно, что девушка разгневалась не на шутку. Ее продолговатые глаза горели во тьме, как у дикой кошки, пальцы сжимались в кулачки и вновь разжимались. Озорной юный ребенок превратился в фурию.

Конану ничего не оставалось, как снова признать свое поражение в попытке добиться взаимопонимания. О, Кром! Видимо, он ничего не смыслит в женщинах. Возможно, пышногрудая и молчаливая Хайола или малютка Айша оказались бы понятливее и с ними удалось бы договориться. Его же угораздило выбрать безмозглую фанатичку (сходство с рыжей Карелой оказалось для него зловещим!), которая с восторгом относится к перспективе быть зарезанной на алтаре, подобно овце. Проклятие! Чтоб ему провалиться в пучины моря, этому острову!..

Утро третьего дня началось с подготовки к очередному ритуалу. Конана обрядили в высокий головной убор из ярко-алых перьев, плотно скрепленных одно с другим и перевитых бисером. На шею ему повесили массивную цепь из золотых дисков, а в правую руку вложили бронзовый посох с резным набалдашником в виде львиной головы с грозно распахнутой пастью.

— Кажется, сегодня устраивается что-то особенное! Неужели долгожданное соединение? — негромко спросил киммериец у Зейлы, улучив момент, когда она оказалась рядом.

Девушка, как и остальная троица жен, была обряжена пышнее и торжественнее обычного. Голову ее венчали перья страуса, а черные глаза были подведены углем до середины висков.

— Воссоединение произойдет завтра! — шепотом ответила она. — Это случается на четвертый день, а сегодня только третий! Сегодня будет очистительная жертва.

— И кому же повезет стать жертвой?

— А ты не догадываешься? Кого в день твоего приезда приговорил к смерти Великий Жрец?..

Конан, поглощенный последними событиями, забыл уже и думать о двух предателях, по чьей милости он оказался здесь. Известие, что сегодня он будет присутствовать при их казни (вполне ими заслуженной, разорви их Кром!), наполнило его самыми противоречивыми чувствами.

— Надеюсь, совершать это жертвоприношение придется не мне? — спросил он.

— О, нет. Тебе не полагается совершать никаких жертвоприношений. Это обязанность Великого Жреца.

— Вот и славно! А не мог бы я вообще сбежать от этого зрелища? Заняться чем-либо иным?.. — поинтересовался он с надеждой.