Когда Конан получил назад оружие, на душе у него стало гораздо легче. Он уже был готов простить Лилуву за то, что та одела его, как будто выставляла на торги.

Она, казалось, смотрела на него с любовью и обожанием.

— Я думаю, что ты голоден, и прежде чем продолжить день, нужно восстановить твои силы. Ты столько потратил на меня… — сказала она и хлопнула в ладоши: — Слуги! Ваши уши слышали!

— Но госпожа… — смущенно произнес Ханфий. — У стен города казаки, и, боюсь, они не намерены тянуть с приступом…

Лилува нахмурила брови:

— Все остальное потом! — твердо заявила она. — И Солнце может подождать, если я хочу угостить своего гостя! Поспешите же!

Слуги принялись изо всех сил быстро изменять покои. Красные драпировки сменились зелеными, появились два зеленых ложа и зеленый столик. На котором одно за другим стали возникать зеленые блюда с разнообразным содержимым различных оттенков зеленого цвета. Этот цвет, по мнению нынешнего придворного врача Лилувы, не только способствует пищеварению, но и развивает дух. Ибо зеленый цвет навевает человеку воспоминания о растительной жизни: о траве, деревьях, кустах, которые являются основой всего живого.

Правда, Конан ничего этого не знал. Как не ведал и большинства названий блюд, оказавшихся перед ним. Виноград, яблоки, груши и личжи он еще мог отличить, но эти фрукты составляли лишь небольшую часть яств. Зато Конан точно знал, что виноград способствует мужской силе страсти, долголетию и отваге в бою, а личжи прекрасно заживляет телесные и душевные раны. Но больше всего Конана привлекали напитки, волнующий запах которых он мог уловить даже на расстоянии.

Лилува возлегла на одно ложе и пригласила Конана на ложе напротив. Он не слишком жаловал такой этикет, но отказать прекрасной госпоже не смог.

— Начнем, пожалуй. — Лилува звонко хлопала в ладоши.

И тотчас же зеленые драпировки раздвинулись, и из них показались обнаженные руки, за ними постепенно появились молодые и страшно тонкие мужчины и женщины. Женщины бы полностью обнажены, а у мужчин были набедренные повязки, которых хватало только на то, чтобы едва прикрыть естество. Конан никогда прежде не видел настолько хрупких и гибких людей. Кроме прочего, они были вымазаны с ног головы, включая волосы, белой краской, и от этого выглядели, как призраки.

— Из Бритунии, — сказала Лилува, отправляя в рот очищенный плод личжи. — И пять лет обучались в Кеми искусству легкости и пустоты. Они не работают и не думают, и почти не едят. Они не чувствуют голода, и если их не кормить, они умирают, даже если вокруг них полно еды. Потому что едят они только с рук.

Конан взял со стола нефритовый кубок с пенящимся напитком, аромат которого властно призывал к себе, и пригубив его, тотчас не удержался и весь выпил. Когда он хотел поставить кубок обратно на стол, чтобы вкусить и других щедрот госпожи, то обнаружил, что нагая бритунка с безумными глазами стоит между ним и столом с яствами, покачивая бедрами. Он отодвинул ее рукой и взял кисть винограда. Ягоды были огромными и сочными. И, пожалуй, правду говорили, что виноград способствует страсти. Съев пару ягод, Конан подумал, что бритунка удивительно красива и нежна. Ему захотелось сейчас же ощутить под пальцами ее податливую кожу, схватить это хрупкое тело и овладеть им. Интересно, а боль они чувствуют?

— Возьми ее, Конан! — воскликнула Лилува. — Возьми ее прямо здесь!

Конан покачал головой. При других обстоятельствах он бы с легкостью и удовольствием поступил по призыву Лилувы, но только не здесь и не сейчас.

Он положил ладонь на бедро бритунки, слегка отодвинул ее, взял со стола большую сочную грушу и протянул ей. Бритунка взяла плод и вонзила в него крепкие зубы. Сок потек по ее подбородку, оставляя темные потеки на белой краске.

Лилува сказала:

— Ты благородный человек, Конан. Я рада, что не ошиблась в тебе. Хорошо бы, чтобы ты оставался благородным и впредь. Не разочаровывал бы меня. А для этого власть казаков в городе не слишком подходит. Что-то подсказывает мне, что они, в отличие от тебя, не благородны…

— Ну, конечно! — воскликнул Конан. — С чего бы сынам вольного поля быть благородными?

Лилува в смущении опустила глаза, будто Конан сказал что-то очень непристойное. Возможно так оно и было.

— Значит, тебе придется заставить их уйти, — неожиданно решительно заявила Лилува.

— Вряд ли они послушают меня, — засомневался Конан. — Да и с чего бы это им поворачивать от богатой добычи?

— Напугай их.

Конан расхохотался. Он даже представил себе как прыгает перед Орузом и сотоварищами, корчит жуткие гримасы, а они глядят не него с полнейшим непониманием.

— Они же не дети… — наконец удалось произнести ему сквозь приступы смеха. — Разве можно напугать взрослых мужчин?! Да еще таких, какие перевидали многое, что другим и не снилось!

— У каждого есть свои страхи, — сказала Лилува, не разделяя буйного веселья киммерийца. — Надо только найти их. Ты же знаешь своего атамана. Напугаешь чем-нибудь его, а друзья последуют его примеру.

Конан хохотнул последний раз.

— Ты серьезно?

— Ну, конечно! Я же не предлагаю испугать его как маленького ребенка, скорчить ему жуткую гримасу и показать козу! У взрослых свои страхи, подумай, наверняка, ты сумеешь найти слабое место атамана. Я ведь сумела найти твое слабое место…

— Что? — Конан приподнялся с ложа. — Ты что хочешь этим сказать?

— Думаю, теперь ты имеешь право знать правду. Правду о том, что случилось ночью… — объяснила Лилува. — Ты ведь ощущаешь в своих воспоминаниях провалы, недосказанности. Тебе кажется, что твоя голова не полностью принадлежит тебе. Я знаю об этом. И я бы не стала травить тебя соком черного лотоса, если бы не знала, что последствия обратимы.

И Лилува рассказала о том, что Конан не помнил. Правду о том, что случилось нынче ночью.

Это не сильно ему понравилось, лицо его приобрело сначала изумленное, потом гневное выражение, он очень не любил, когда им действовали как марионеткой. Тем более, в буквальном смысле. Мышцы его вздулись буграми, а пальцы так плотно обхватили рукоять меча, что костяшки побелели.

Но он быстро взял себя в руки. Достаточно того, что он был глупцом в помраченном состоянии, не следовало продолжать оставаться им в полном сознании.

— Но почему именно я должен защищать город? С какой стати? Что, твои люди настолько слабые воины, что не сумеют противостоять жалкой горстке казаков?

— Я бы так не сказала. Они отнюдь не выглядят жалкой горсткой. Но не в этом дело. Просто я не желаю убивать их. Это низко и неблагородно. Кроме того, лично мне ужасно неприятно пачкаться в чьей-то крови. Потом, я знаю, мне будет несколько лет тошнить при виде мяса, ты можешь не беспокоиться, выбора у тебя все равно нет, если ты, конечно, не самоубийца. Тебе придется защищать город, хочешь ты этого или нет…

Конан не сразу понял, о чем толкует Лилува. Но когда перед глазами вдруг все поплыло, а в животе появилось чувство, что в него воткнули тонкий ножик-пилку и стали медленно водить им, вырезая отверстие, Конан вскочил с ложа, потянувшись к мечу, и неожиданно обнаружил что ноги больше не принадлежат ему. По крайней мере, полностью. Они все еще были соединены с ним, и он даже мог шевелить ими, но они перестали его слушаться.

— Ах, Конан, как я хотела бы, чтобы у меня не было нужды убивать тебя!.. — произнесли губы Лилувы, вдруг оказавшиеся у самого лица киммерийца.

— Что это? — с огромным трудом сумел он выговорить — рот тоже отказывался ему повиноваться.

— Да все тот же черный лотос, — сказала Лилува. — Все зависит от того, в какое время его сорвали. Лишили связи с водой и землей. Утром, вечером, в полдень или в полночь. Свойства черного лотоса весьма разнообразны, иногда он даже может служить любовным зельем. Еще, конечно важно, как его приготовить. Но тебе, пожалуй, все это уже ни к чему…

— Ты… ты хочешь убить меня? — спросил Конан.

Лилува фыркнула и всплеснула руками.