Тогда почему он оставил меня в живых? Почему он меня отпустил?

Потому что знал, что ты художник. Вот оно. Он знал, что ты вернешься. Художники всегда возвращаются в места, создавшие их и ставшие местом их погибели.

Взять хоть Чарли Паркера. Свои зрелые годы он вполне мог бы доживать во Франции, где к американским джазменам относились как к особам королевской крови, где расовых предрассудков почти не существовало, где героин был крепким и чистым и где не придирался закон. Но Птица просто не мог. Ему надо было лететь к призрачным огням Пятьдесят второй улицы, в клубы, где не мог уже играть, в огромный голодный человеческий муравейник, превративший его имя в легенду, в страну, которая убьет его в тридцать пять. Он должен был вернуться. Он должен был все увидеть и услышать. Он был художник.

Ладно, думал Тревор. Я здесь. Но рисовать я буду то, что я, черт побери, хочу рисовать. И я ни за что не причиню больше боли Заху, никогда.

Как будто в ответ Зах застонал во сне и уткнулся лицом в плечо Тревора. Тревор погладил его волосы и гладкий изгиб спины. Интересно, кто или что населяет кошмары Заха? Была ли это тяжелая рука, ложащаяся ему на плечо, стальные наручники, за которые его волокут в тюрьму, где его ждут кровавое изнасилование и смерть? Или это ясные прозрачно-пустые глаза и жестокий язык матери или тяжелые кулаки отца? Или это нечто не столь конкретное: образ, едва уловимый в зеркале, тень, мелькнувшая на стене?

Ночь была совсем тихой. Тревор слышал потаенные мелкие скрипы дома, отдаленное треньканье дорожного движения, пронзительное пиликанье насекомых в высокой траве во дворе. Но ближе, чем все это, даже ближе, чем собственное, он слышал дыхание Заха и стук его сердца.

Тревор крепче прижал к себе Заха и стал думать о всех тех местах, от которых он ни за что не откажется.

19

К тому времени, когда они подъехали к клубу, “Священный тис” был уже битком набит. Теплый дождь оседал туманом, но народ еще тусовался на тротуаре, наслаждаясь влажным летним вечером. Полно черных прикидов и драной джинсы, стрижек под ноль и длинных косичек и дредок, причесок, окрашенных во все цвета неоновой радуги. Большинство лиц — юны, бледны и восторженны. Больны от радости, подумал Зах, все они больны ра-достью, какая охватывает при виде разворачивающегося перед ними будущего, мириад новых дорог.

Привратником сегодня был худенький как тростинка мальчишка с такими же пронзительными и изящными чертами лица, как у птицы. Выкрашенные в черное пряди с запутавшимися в них каплями дождя беспорядочно падали ему на лицо, на миг Заху захотелось схватить в объятиях, закружить это несчастное, голодное с виду существо, чтобы дать ему заряд той энергии и любви, что электрическим током бежали по его телу. Но он смог совладать с собой.

Мальчишка остановил их на входе в клуб, и Зах произнес три слова-талисмана, которые сорвались с его языка так легко, как будто говорил их всю свою жизнь:

— Я в группе.

— Как тебя зовут?

— Дарио.

Мальчишка отыскал названное имя в своем списке, вычеркнул, потом поднял глаза на Тревора.

— А как насчет него?

— Он со мной.

— Ладно.

Взяв с полочки резиновую печать, он ткнул ею в красную чернильную подушечку, а потом — на тыльную сторону их ладоней. Эмблемой “Тиса” оказалось довольно пугающее на вид дерево, раскинувшее многочисленные ветви и похожее на мифический Иггдрасиль, уходящий корнями в ад.

Из теплой ночной тишины они окунулись прямиком в духоту и едва-едва скрытое возбуждение клуба.

— Дарио? — осведомился Тревор.

— Это мой сценический псевдоним. В честь Дарио Ардженто.

Но они уже попали в толпу, и говорить стало невозможно. Схватив Тревора за руку, Зах потащил его в исписанную граффити комнату позади сцены. Терри и Эр Джи сидели, развалясь, на продавленном диване. На. сгоревшей и лишенной нутра колонке стоял переносной холодильник с вездесущей “нацбогемой”; Зах вытащил себе бутылку.

— Так вот, звонит мне по телефону Призрак, — рассказывал Терри Эр Джи, — и говорит: “Что у вас там происходит? У вас что, новый солист?”

— Ну надо же!

— Ага! А потом: “Ну, смотрите, держитесь. Кто-то висит у него на хвосте”. А потом трубку берет Стиви и объясняет: “Призраку приснилось, что вашего солиста разыскивает ФБР или что там еще”.

— Гы… Привет, Зах. Привет, Тревор.

Вскочив, Терри обнял обоих.

— Зах, нашему экстрасенсу приснилось, что за тобой гонится ФБР. Скажи, что это не так.

Зах попытался рассмеяться.

— Разумеется, нет, если только им не настучали про увечья крупного рогатого скота.

Тревор сжал его руку.

— Ну, — сказал Терри, — готов?

— Черт, да!

— Думаю, стоит разбить концерт на два отделения. В перерыве все купят пива, и у Кинси будет побольше выручки.

— А мы подкуримся за сценой, — вставил Кальвин.

Зах даже спросил себя, не подслушивал ли гитарист за дверью.

На Кальвине были черные хлопковые леггинсы и узкая, в обтяжку, тряпка, которая когда-то, наверное, была футболкой, — почти тот же прикид, какой был на самом Захе, только еще более обтягивающий и вызывающий. В прорезе в “футболке” было видно, что в сосок у Кальвина вставлено серебряное колечко. Просияв Заху улыбкой, Кальвин протянул ему какой-то чёрный продолговатый предмет — подводку для глаз.

— Хочешь?

Выделываться на сцене, распутно выпачкав глаза гримерным углем!

— …можно?

Кальвин сунул карандаш в руку Заху и отвернулся, разминая пальцы. Он, похоже, несколько сбавил обороты. Атмосфера за сценой и впрямь внезапно оживилась, стала возбужденно-деловитой: ребята собирались от души поразвлечься, но все же это была работа. Терри и Эр Джи стояли потягиваясь. Зах ощутил первый трепет нервозности, словно по его желудку прошлось птичье крыло. Глядя на себя в крохотное без лампочек зеркало, заботливо предоставленное Кинси, Зах начал обводить глаза черным.

Тревор глядел на него странно.

— Что ты делаешь?

— Накладываю грим. — В качестве завершающего аккорда Зах слегка размазал углы глаз, потом поднял взгляд на Тревора. — Нравится?

— Наверное, мне лучше вернуться в клуб.

— Как знаешь. А почему?

— Потому что, если я останусь здесь, — Тревор наклонился поближе, — я трахну тебя прямо на глазах у всей группы.