Пройдя полпути, Тревор сообразил, что, уходя, едва взглянул на надгробие, даже не коснулся его после того, первого, раза. Камень был окоченевший, мертвый, как и обрывки воспоминаний, как кости, что лежали под ним. Может, мама, и Диди, и Бобби были там. Но с тех пор их плоть разложилась и ушла в сырую южную землю, и суть их тоже ушла. Возможно, он все же найдет в Потерянной Миле свою семью — или то, что от нее осталось. Но это будет не там, где лежат их тела.

Тревор почти успел добрести до самого города, когда услышал, что навстречу ему, скрежеща колесами по крупному гравию, медленно едет машина. Он подумал было, не поднять ли ему руку, но тут же отказался от этой мысли. Он уже промок до нитки; никто не захочет, чтобы его сырая задница мочила новенькую обивку.

Теперь машина была так близко, что он слышал, как шелестят по ветровому стеклу взад-вперед “дворники”. Этот звук пробудил далекое, почти позабытое воспоминание: дождливым летним полднем в Техасе он лежит на заднем сиденье отцовской машины, слушая, как по стеклу скользят “дворники”, и глядя, как струится по стеклам дождь, В городе был проездом один из множества из андеграундных карикатуристов Сан-Франциско — Тревор не помнил, кто именно, — и Бобби показывал ему достопримечательности Остина 1970 года, какими бы они ни были. Этот карикатурист был занят сворачиванием косяков одного за другим, что, впрочем, не мешало ни ему, ни Бобби говорить и ругаться без умолку. Для Тревора на заднем сиденье все расплывалось, смешивалось, будто разные оттенки одной акварельной краски: умиротворяющие звуки взрослых голосов, сладкий травянистый запах анаши, свет полуденного города, проникающий из-за пелены дождя.

Мама, наверное, оставалась дома с малышом. Большую часть первого года своей жизни Диди болел — не тем, так этим. Мама волновалась за него, готовила ему особую мерзкого вкуса кашицу, присматривала за ним, когда он спал. Она как будто думала, что это имеет значение. Как будто все они живут в мире, где Диди станет взрослым.

Погрузившись в воспоминания, Тревор даже не обращал внимания на то, что машина затормозила рядом с ним, пока не тявкнул гудок. Повернувшись, он обнаружил перед собой фары и решетку аккумулятора старой машины отца, той самой, па заднем сиденье которой он дремал тем дождливым днем в Остине, той, на которой они приехали в Потерянную Милю. Двухтонный “рэмблер” — или его близнец, вплоть до вмятины, украшавшей его передний бампер с семидесятого. Машина отца. Лобовое стекло в отраженном свете непроницаемо. Окна скрыты за каплями и струйками дождя. Машина Бобби, едущая по Проезду Сгоревшей Церкви со стороны кладбища. И стекло со стороны водителя медленно опускается…Тревор подумал, что по лицу его, наверное, льются слезы. Или, может быть, это только капли дождя, падающие с его промокших насквозь волос.

Он сделал шаг вперед навстречу машине и тому, что было в ней.

7

Вскоре после рассвета Зах оставил машину на автостоянке у типового розового мотеля и вышел на самый грязный пляж, что ему только доводилось видеть.

Всю ночь он неуклонно держал путь па северо-восток. Проскочив в два часа Пасадену, он намеревался двигаться прямо на Джексонвилль, но вынужден был свернуть с трассы — там стоял указатель поворота на городок под названием Ту Эгг. Возможно, Заху не придется больше ступить на землю Флориды; он просто должен поглядеть на прощание на эти “Два яйца”.

Но в ранние утренние часы городок выглядел жутковато даже для флоридской глуши. Дома в центре все были как будто построены в начале пятидесятых — в период ложного процветания

и поддельного оптимизма космической эры. Вот колонна из плексигласа и хромовая арка, и памятник почке, и модный тогда знак атома. Но сейчас эти поразительные конструкции были заброшены, отодвинуты в прошлое вакуумом охлажденного силикона конца тысячелетия. Водоотталкивающая краска на них поблекла и шелушится, их некогда дивные спирали и россыпи звезд ржавеют и отваливаются.

Здания словно покачивались и кивали, клонились над улицей, словно пытались затянуть Заха в свой стерильный сон. Улица была полна мусора, скомканных пакетов из закусочных и рваных газет, плывших по ветру будто бесцельные призраки. Болото наступало на город со всех сторон; язычки стоячей воды лизали тротуары, пустые стоянки прорастали осокой. Было в этом городке что-то от начальной сцены посадки вертолета в “Дне мертвецов”, снятой на порушенных декорациях к “Джетсонсам”: запустение, в котором могут восстать разлагающиеся трупы на фоне декораций столь же безвкусных и печальных, сколь позабытый мультфильм.

Зах поспешил убраться из Ту Эгг. Полчаса спустя он пересек границу штата Джорджия.

Теперь, если верить дорожным указателям, которые он едва различал, поскольку еще перед выездом на побережье перед глазами у него уже плыло от усталости, Зах был на Тайби-Айленд. Расположенной к востоку от Саванны, Тайби был дешевым курортом, в летние месяцы забитым работягами и семьями “среднего класса”. Сам “остров” представлял собой улей приморских мотелей, забегаловок с жареными креветками, палаток торговцев ракушками и вездесущих индийских магазинчиков с неизменным ассортиментом одежды из марлевки, благовоний, устаревших рок-плакатов, дешевых украшений и всякой всячины для употребления наркотиков.

В эти ранние часы почти все было закрыто. Заплатив наличными за номер в “Приморском замке на колесах”, Зах припарковал машину позади здания цвета “пепто-бисмол” и вышел на пляж. Атлантический океан выглядел темным и пасмурным, не совсем синевато-серым, не совсем зеленым. Хлещущая о волнорезы пена напоминала выдавленные из баллончика взбитые сливки — жидкая, невкусная (непривлекательная) и неестественная. А песок — в сто раз хуже той желтоватой пудры на Заливе — серый, и мокрый, и тяжелый, как ил, как мелкозем. Поковыряв песчаный холмик носком кроссовки, Зах обнаружил сломанную пластмассовую лопатку, обертку от карамели в шоколаде, скрипящий песком липкий ком использованного презерватива. Он вновь нагреб песка на всю эту человеческую грязь, глядя, как мутный водопад песка лишь наполовину скрывает мусор.

Он думал, что океан успокоит его расшатанные нервы. Вместо этого бесконечные перекаты упругой водной массы заставили его сжаться, вызвав ощущение потерянности, словно само это место предназначалось не для него. К тому же он думал, что на пляже будут другие тинейджеры или он сможет слиться с толпой или хотя бы сойти за отдыхающего. Но в такую рань пляж был почти пуст, а те немногие, кого он видел, были пары среднего возраста или ужасно молодые родители с ордами карапузов. Даже когда Зах снял рубашку, чтобы подставить под новорожденное солнце бледную спину и плечи, он чувствовал себя таким же неприметным, как Сид Вишез на баптистском ужине.

До него начало доходить, как мало он вообще знает о жизни за пределами Нового Орлеана. Но это не страшно: умом и интуицией он это взломает.

Пол словом “взлом” Зах понимал манипуляции любой сложной системой, как в выражении “Никак не врублюсь, во что одеться, поэтому пойду в клуб в махровом халате”. При этом сложная система могла быть числами на экране или реле и последовательным чередованием сигналов в телефонной сети при оплате счетов или отборе кодов. Такие системы были механическими, и их нужно было всего лишь выучить. Поворотным моментом было то — и многие хакеры как будто этого не сознавали, потому многие и воспринимали их такими придурками не от мира сего, — что мир, и все разумные существа в нем, и миллиарды историй их жизни составляли самую замысловатую, самую захватывающую систему из всех.