Что касается ее домика, надо сознаться, что Пал Палыч остроумно решил воспользоваться старинным телефоном. Он делился на две части: верхняя, украшенная резным полуовалом, напоминала почтовый ящик, а нижняя – тоже почтовый ящик, но вытянутый в длину и поменьше.

– А нельзя ли посмотреть его поближе?

Пал Палыч принес лесенку, с неожиданной ловкостью взобрался по ней и снял телефон.

На месте, где некогда стояла ручка – в старину эту ручку крутили, чтобы соединиться со станцией, – он выпилил для своей белки круглую дырку – она заменяла дверь. Верхний ящик, из которого Пал Палыч вынул весь механизм, был прикрыт покатой дощечкой с парапетом, таким образом белочка при желании могла спать на дощечке, а ведь нет ничего приятнее, чем спать в саду, на свежем воздухе в ясную (или даже не очень ясную) погоду.

Нижний, узенький ящик Пал Палыч оставил нетронутым, по его мнению, домик выигрывал от сходства со старинным телефоном.

– Ведь это, в сущности, нечто вроде первого этажа, – с гордостью сказал он. – А попробуйте-ка найти другую белку, которая жила бы в двухэтажном доме.

Я посмотрел на него, он на меня – можно было, пожалуй, подумать, что нам пришла в голову одна и та же мысль. Но оба ящичка были не привинчены и не приклеены, а врезаны, и я не решился сказать Пал Палычу, что мне хотелось бы заглянуть в нижний этаж.

– А вы случайно не помните, у кого вы купили этот телефон?

Пал Палыч задумался, зажмурив правый глаз. Потом он зажмурил левый и со значительным видом поджал губы.

– Это было года четыре тому назад, – наконец сказал он. – И его принес мне… Нет, не помню. Но кстати, почему бы вам не дать объявление в «Немухинском голосе», скажем, так: «Повидимому, бывший Директор Городского Музея Лука Лукич Мыло украл или продал с черного хода такую-то пушечку и такую-то шкатулку, которая, кстати, превращается в письменный стол. Нашедшему эти вещи и вернувшему их в Музей будет выдано вполне приличное вознаграждение».

И действительно, это была прекрасная мысль. Мы простились, я забежал в редакцию, дал объявление и, вернувшись к себе – я остановился в гостинице, – пообедал. Надо было кое-что исправить в истории о немухинских музыкантах. Но, едва написав пять-шесть строк, я лег на диван, заснул и, проснувшись, увидел Пал Палыча, который ходил по комнате на цыпочках, очевидно, не решаясь меня разбудить.

– Здравствуйте, – сказал он, хотя не прошло и полдня, как мы расстались. – Я вспомнил, кто принес мне телефон. Петя Воробьев по прозвищу Воробей с Сердцем Льва. Конечно, теперь его никто так не называет, потому что он уже студент и приехал в Немухин на каникулы. Причем приехал он как раз к дяде Косте, который для него в буквальном смысле слова действительно дядя.

Конечно, это чистая случайность, что мы нашли в нижнем этаже телефона эту историю, главным героем которой был именно Петя. Но еще более чистой случайностью было то обстоятельство, что он четыре года тому назад нашел на дворе Городского Музея этот старый телефон, который Лука Лукич просто выбросил на свалку как вещь, не имеющую музейного значения.

Впрочем, белочка ненадолго лишилась своей жилплощади. Я заказал для нее новый домик, и хотя в оригинальности он уступал телефону, зато был гораздо поместительнее, так что в нем удобно было воспитывать бельчат, которые появились на свет, пока мы с Петей возились с третьей сказкой, в которой, кстати сказать, тот же Петя показал себя с самой лучшей стороны. Высокий парень, с зелеными глазами и рыжей шевелюрой, он, очевидно, сохранил Сердце Льва. К сожалению, он оказался смешливым – после каждой разобранной страницы он хохотал, хотя некоторые из них были скорее грустными, чем смешными. Мы с ним долго думали, как назвать эту новую историю, и придумали, когда, рассказывая о Настеньке, он упомянул, что у нее была летящая походка или, иначе говоря,

ЛЕГКИЕ ШАГИ

Шум приближавшегося поезда послышался издалека, круглый столб расширяющегося света несся перед ним, и вдруг стали видны станция, с которой свисал снег, лениво заглядывая в освещенные окна, ларек «Пиво – воды», знакомый извозчик из Дома Отдыха Престарелых Грачей, который стоял у ларька, держа кружку с пивом, и даже вылезающая из кружки, лопающаяся пена. Поезд налетел, пролетел, оставив всех в темноте, в тишине. Но прежде чем он пролетел, Петька ясно увидел какую-то девочку, перемахнувшую по воздуху через рельсы перед самым фонарем электрички. Он ахнул. И возчик тоже сказал: «Ух ты!» Но когда улеглись поднятые поездом снежные вихри, на той стороне не оказалось никого, кроме двух баб, закутанных так, что их можно было принять за двигающиеся мешки с картошкой.

Теперь до Немухина было недалеко, и Петька прибавил шагу. О девочке он подумал научно: «Обман чувств». Он любил обо всем думать научно. Но это не было обманом чувств, потому что через несколько минут он увидел ее на углу Нескорой и Малинового переулка. Она стояла, поглядывая по сторонам, точно размышляя, куда бы ей еще слетать, – такой у нее был воздушный вид. На ней было короткое ситцевое платье с большим бантом на спине, а за плечами что-то вроде накидочки. Она была без пальто, и это показалось Петьке интересным, но тоже не вообще, а с научной точки зрения.

– Хрю-хрю, – сказал он.

Девочка обернулась. Пожалуй, надо было поздороваться, но он поздоровался в уме, а вслух сказал:

– А пальто где? В школе забыла?

– Извините, – сказала девочка и присела. – Я еще не знаю, что такое «пальто».

Она, конечно, шутила. Любила же Петькина тетка говорить: «Я не знаю, что такое насморк».

– А где ты живешь?

– Нигде.

– А конкретно?

– Извините, – сказала девочка. – Я еще не знаю, что такое «конкретно».

– Между тем пора бы и знать, – рассудительно заметил Петька. – Тебе сколько лет?

– Второй день.

Петька засмеялся. Девочка была беленькая, а ресницы – черные, и каждый раз, когда она взмахивала ими, у Петьки – ух! – куда-то с размаху ухало сердце.

– Теперь я вас хочу спросить, – сказала девочка. – Скажите, пожалуйста, что это за штука?

Она показала на луну.

– Тоже не знаешь?

– Нет.

– Эта штука называется «луна», – сказал Петька. – Ты, случайно, с нее не свалилась?

Девочка покачала головой.

– Нет, я из снега, – серьезно объяснила она. – Вчера ребята слепили снежную бабу. Мимо проходил какой-то старик с бородой. Он посмотрел на меня… то есть не на меня, а на снежную бабу, и сказал сердито: «Ну нет, и без тебя на дворе довольно бабья».

Она рассказывала спокойно, неторопливо, и Петька заметил, что, когда он говорит, изо рта идет пар, а у девочки не идет.

– Мальчишки ушли, а он меня переделал. На голове у меня было дырявое ведро – он его сбросил, в руках швабра – он ее вынул. Он пробормотал: «В этом деле я не специалист», – когда делал прическу. «А теперь устроим ей ножки», – когда устраивал ножки. Я не слышала, потому что меня еще не было, но, наверно, я уже отчасти была, потому что я всетаки слышала. С глазами не получалось! – сказала она с огорчением. – А потом получилось. Вот.

Она взмахнула ресницами, и у Петьки – ух! – куда-то ухнуло сердце.

– Потом он сказал: «А ходить ты будешь легко, потому что я не люблю девочек, которые ходят, как утки». В общем, я получилась у него так хорошо, что открыть глаза и заговорить – это было не так уж и трудно.

– И ты заговорила?

– Не сразу. Сперва вздохнула.

– Что же ты сказала?

– Не помню. Кажется. «Добрый вечер!”.

– А он?

– Он? «Ах ты, моя душенька!» – и ушел.

– Странная история, – сказал Петька.

Они были теперь недалеко от Немухина. Впрочем, Петька – то далеко, то близко. У него были длинные ноги, и он, задумавшись, уходил от девочки, а потом спохватывался и возвращался.

По Нескорой всегда плелись нехотя, вразвалку. Такая уж была улица, располагавшая к лени. Немухинский горсовет переименовал ее было в Какпулясовсехногпроносященскую, но из этого ничего не вышло – все сразу начинали плестись, едва сворачивали в нее с Малинового переулка. Но Петька, устроив девочку в дровяном сарае, где было так холодно, что даже дрова покряхтывали, и, чтобы согреться, толкали друг друга боками, действительно пролетел эту улицу как пуля. Дело в том, что на этой улице жил старый Трубочный Мастер. Самыми ценными считаются обкуренные трубки, поэтому в его маленьком домике всегда стоял дым – тот самый, о котором почему-то говорят «дым коромыслом». В этом дыму с трудом можно было различить хозяина, который сидел в кресле, скрестив короткие ножки.