— Попался, ясновидец? Нас, русских, на мякине не проведешь!
Я не могу пожаловаться: капитан меня не бьет и голодом в карцере не морит. Признания от меня добиваться не надо — состав преступления налицо. Мне даже дали прослушать записанный на какой-то американской машинке разговор в этой развалюге на границе. Иногда только следователь донимает вопросами, не родственник ли я этому несчастному Станиславу Мессингу? Иной раз Иванов нажимает, чтобы я сознался, что я шпион. Во время моих сеансов я, мол, очень часто интересовался документами, находившимися в карманах военнослужащих.
Нет, нет, у меня ни малейшей надежды, что я выберусь живым из этой беды. Не зря я так боялся Ташкента: тут мне суждено погибнуть. На этот раз предчувствие меня не обманывает. Господь поставил на моем пути Абрашу Калинского и затмил мой разум, чтобы я не мог его разгадать. И нет никого в мире, кто прочел бы кадиш за мою грешную душу. Йисгадал вейискадаш шмей раб…
Меня вскоре снова отправили на десять дней в карцер «за отказ помочь следствию». В камеру № 13 я больше не попал. И Мессинга вообще больше не встречал.
Вот и весь пересказ того, что рассказал мне Вольф Мессинг во внутренней тюрьме Узбекского НКГБ, в камере с номером, который, по мнению многих, приносит несчастье…
Еще раз повторяю: рассказчик он был скверный; я ввел в его исповедь кое-какую хронологию. А, прочтя записанное, понял, что и плохой рассказчик говорит интересно, если не врет.
Начало его жизни было такое же, как у тысяч других местечковых евреев. В диковину было только избранное им ремесло. Война бросила его в мир иных измерений и удивительное стечение обстоятельств вознесло его челн на гребень высокой волны успеха и закружило затем так, что прославленный ясновидец долго не умел разобраться в том, что вокруг него происходит, — в то время как многие из окружающих искренне считали, что он всё и всех видит насквозь. Если бы не привалили к нему успех и громадные деньги, им навряд заинтересовалось бы начальство капитана Иванова и Абраши Калинского. Он так бы и мыкался до конца войны и вместе с другими беженцами вернулся в родное штетеле, — где из всех его евреев в живых осталось всего-навсего два человека. Да еще два его двоюродных брата в 1946 году вернулись из таких далеких сибирских поселков, в которых никто и слыхом не слыхал об удивительной карьере сына Босого Хаима. Он оплакал бы гибель своих родных и близких и подался доживать свой век в Тель-Авив или Бруклин, как многие евреи. Но вышло иначе.
Когда я с ним расстался, дела его выглядели — хуже не придумаешь. Исход, казалось, мог быть только один. Но тут снова произошли события, положившие начало явлению, которое не назовешь иначе, как феномен Вольфа Мессинга. Постараюсь изложить свою версию, основанную на фактах и на догадках…
Весною 1943 года мои следственные дела приняли очень плохой оборот. Я уже давно кое-что наговорил на себя, подписал нужные проку-рору протоколы допросов и ждал завершения следствия, считая, что мне дадут срок и отправят в лагерь.
Но вдруг в это время немцы обнаружили могилы польских офицеров в Катынском лесу, да еще догадались пригласить комиссию из нейтральных иностранцев, неопровержимо установившую, что кровавая расправа учинена весною 1940 года чекистами. Скандал получился в мировом масштабе и убийцы метались в поисках материалов, которые могли бы отвлечь внимание от катынского преступления. Среди прочего, им дозареза надо было скомпрометировать польское правительство в Лондоне и разработать ложные обвинения против сформированной в Узбекистане армии генерала Андерса, которая к тому времени уже перебралась в Иран. В роли агента, проводившего в жизнь «преступные замыслы» Лондонского правительства, должен был выступить я.
Неисчерпаемая фантазия Калинского разработала сценарий, согласно которому мне приписывалась попытка поднять вооруженное восстание народов Средней Азии против советского ига. По этому сценарию я был организатором диверсионно-террористической сети и снабжения деньгами, взрывчаткой и оружием завербованных мною националистов — узбеков, казахов и туркменов.
Но я наотрез отказался взять на себя честь выступления в столь высокой исторической роли, чем чрезвычайно разочаровал доблестные органы. Я даже не польстился на обещание устроить мне открытый показательный процесс. Напрасно начальник следственного отделения полковник Гнилощуков доказывал мне всю выгоду такого процесса: я не буду осужден заочно в массовом порядке Особым Совещанием, а ин-дивидуально; я смогу выступить перед Военным Трибуналом, да еще в присутствии представителей иностранной прессы!
— Ведь ты имеешь, бля, шанс прогреметь на весь мир! А потом, кто знает? Советская власть всегда учитывает чистосердечные признания и может оказать милость, — по-отечески заботливо уговаривал он меня.
Но я, неблагодарный пес, так заартачился, что задал чекистам лишнюю работу: им, беднягам, пришлось снова поставить меня на круглосуточный «конвейер». Так продолжалось несколько дней. Достойные сожаления следователи старались изо всех сил: выбивали мне последние зубы, швыряли мои битые кости на мокрый бетон холодных карцеров. А я все не соглашался.
Со временем они уже примирились с мыслью, что из попытки восстания народов Средней Азии ничего не получится. Бить и фактически даже допрашивать меня перестали, но по долгу службы вызывали в кабинет и не слишком беспокоили. Я стоял по стойке «руки за спину» у дверей кабинета или сидел на краешке табурета, а они писали письма, читали газету или любезничали по телефону с девушками из централи.
Как потом оказалось, эта двухмесячная задержка почти наверняка спасла мне жизнь. Когда мне в конце концов зачитали, что ОСО при НКГБ СССР припаяло мне червонец без никакой добавки, и я попал на пересылку в Куйлюк на окраине Ташкента, то узнал, что попади я туда на несколько недель раньше, то наверняка сыграл бы в ящик. Там только что затихла эпидемия кровавой дизентерии, скосившая сотни заключенных. Рассказал мне об этом чудом оставшийся в живых парикмахер-лобкобрей… Но я, увлекшись воспоминаниями, перешел на лагерный жаргон — прошу прощения!
Незадолго до прочтения мне приговора, в мае 1943 года, в кабинете следователя Перевалова произошло нечто странное и для меня непонятное. Это было в субботу, днем. Вошел следователь Каган, с ласковым прозвищем Яша-убивец, и вполголоса стал совещаться с хозяином кабинета — куда им пойти вечером, чтобы развлечься после трудов праведных. По привычке заключенного я, как зверь, вслушивался в каждое их слово. И вдруг до меня донеслось:
— А не сходить ли в наш клуб? Там для руководящего и среднего состава сегодня выступает Вольф Мессинг.
Я чуть с табуретки не свалился. Батюшки, да что же это такое?! Неужели старый воробей сумел выкарабкаться из смертельной ловушки?
В камере я начал строить догадки. Неужто, несмотря на позорный провал его телепатического штукарства при попытке бежать в Иран, энкагебешники все еще верят, что он обладает какой-то таинственной силой и может им пригодиться? Может быть, они хотят, чтобы он научил их читать мысли подследственных? Пожалуй, они скоро отменят обычные допросы с рукоприкладством и начнут допрашивать «через руку»? Как у многих заключенных, мои предположения ограничивались кругом тюрьмы, допросов, следствия…
Прошло несколько недель, и от свежих арестантов я узнал, что в городе снова появились афиши, извещающие о предстоящих выступлениях Вольфа Мессинга. И тут меня внезапно осенило. Я представил себе, как кто-то здесь, в Ташкенте, на самом верху наркомата, знакомясь с делом о попытке перехода государственной границы подследственным Мессингом В. Г., вдруг вспомнил слова телеграммы: «Примите мой привет и благодарность Красной армии, товарищ Вольф Мессинг…» И как этот очень высокий вдруг стал совсем маленьким и покрылся холодным потом.
Как это я сразу не догадался! Кто может знать, как отреагирует Генералиссимус, если узнает, как поступили с человеком, которому он выразил благодарность в прессе? Тут не помогут ссылки на наличие несомненного состава преступления — уж Хозяин-то знает, на какие штуки способны его соколы. Как это они там, в заср… Ташкенте посмели обидеть полезного человека!! И уж Хозяин не скажет, как говорили во времена отсталого царского режима: «А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!» Хозяин скажет: «А подать сюда голову Ляпкина-Тяпкина!»
