Фрау Анкен больше никогда не возвращалась сюда, а дверь дома Булемана больше никогда не открывалась.
Еще в тот же вечер, когда она покинула этот дом, один молодой бездельник, который расхаживал по домам, изображая Деда Мороза, со смехом рассказывал своим приятелям: когда он в своей шубе из невыделанного меха шел по мосту Кресцентиуса, какая-то старуха настолько испугалась его вида, что, как безумная, прыгнула вместе со своим узлом в темную воду канала. Утром следующего дня в районе дальнего пригорода сторожа выловили из воды труп старой женщины, а вскоре после этого, поскольку никто не опознал тело, она была похоронена в дощатом гробу на участке для бедных местного кладбища.
Утро следующего дня было утром кануна Рождества. Господин Булеман скверно провел эту ночь. Возня, царапанье и прыжки котов на дверь спальни не дали ему уснуть до самого утра, лишь на рассвете он забылся в тяжелом, свинцовом сне. Когда он наконец просунул свою увенчанную колпаком голову в соседнюю комнату, он увидел обоих котов, беспокойно ходивших кругами и громко при этом урчавших. Было уже за полдень, стенные часы показывали час дня. «Они, должно быть, голодны, эти твари», — пробормотал господин Булеман. Затем он открыл дверь в коридор и свистнул, вызывая наверх свою экономку. Однако одновременно из комнаты выскочили коты и побежали вниз по лестнице; вскоре он услышал раздававшиеся из кухни звуки прыжков и громыхание тарелок. Коты, видимо, запрыгнули на шкаф, на который фрау Анкен обычно ставила еду, приготовленную на следующий день.
Господин Булеман стоял наверху на лестнице и, бранясь, громко звал старуху, однако ответом ему было лишь молчание и доносившееся изо всех уголков старого дома слабое эхо. Он уже подобрал было полы своего цветастого шлафрока и хотел сам спуститься вниз, но тут на лестнице раздался шум — и оба кота снова оказались наверху. Но это уже были не прежние коты: перед ним стояли два жутких, не имевших названия хищных зверя. Они уселись напротив, уставившись на негo горящими глазами и хрипло подвывая. Он хотел пройти мимо них, но удар лапой, вырвавший клок ваты из шлафрока, заставил его отпрянуть. Господин Булеман бросился в комнату. Он хотел распахнуть окно, чтобы позвать на помощь людей; коты впрыгнули в комнату вслед за ним и опередили его. Злобно шипя, с поднятыми хвостами, ходили они взад и вперед перед окнами. Господин Булеман кинулся в коридор и захлопнул за собой дверь; но коты ударили лапами по ручке двери, распахнули ее и уже стояли перед ним, загораживая проход на лестницу. Он снова бросился в комнату, и снова коты оказались перед окнами раньше его…
Прошел день, и темнота заползла вовсе углы. Далеко внизу на улице господин Булеман услышал пение: мальчики и девочки ходили от дома к дому и пели рождественские песни. Они подходили ко всем дверям; он стоял и прислушивался. Неужели никто не подойдет к его двери?.. Но как они могли подойти к его двери, ведь он сам прогонял их всегда; никто не постучал, никто не дернул за ручку запертой входной двери. Они прошли мимо, и постепенно на улице стало тихо, тихо, как на кладбище. Тогда господин Булеман снова попытался убежать; он применил силу — звери расцарапали ему до крови лицо и руки. Он пустился на хитрость: стал звать их старыми ласкательными именами, гладил их по шерсти и рискнул даже почесать их круглые морды с большими белыми зубами. Коты разлеглись, потягиваясь и мурлыча, у его ног; но когда он решил, что наступил момент действовать, и сделал шаг к двери, они вскочили и стали перед ним, подняв оглушительный вой… Так прошла ночь, и наступил следующий день, а господин Булеман все бегал между лестничной площадкой и окнами своей комнаты, заламывая руки и тяжело дыша, с растрепанными седыми волосами.
И еще дважды сменялись день и ночь; тогда он бросился наконец, полностью истощенный, дергаясь всем телом, на диван. Коты улеглись напротив и сонно смотрели на него прищуренными глазами. Постепенно дрожь в его теле стала стихать и в конце концов унялась. Мертвенная бледность покрыла его заросшее седой щетиной лицо; еще раз вздохнув, он вытянул руки и растопырил длинные пальцы; больше он уже не двигался.
Между тем в пустынных комнатах внизу было неспокойно. Снаружи у двери флигеля, выходившей в узкий двор, вовнутрь усердно прогрызались мыши. Наконец над порогом возникло отверстие, которое становилось все больше и больше; в нем показалась серая мышиная голова, затем еще одна, и вскоре целые полчища мышей через прихожую устремились к двери в комнату на нижнем этаже. Когда и эта дверь была прогрызена, наступил черед больших шкафов, в которых лежали накопленные и оставленные$7
Ночью они выбирались наружу, бегали по половицам или сидели, полизывая лапки, на подоконнике и смотрели, когда светила: луна, своими маленькими блестящими глазками на улицу.
Но недолго длилась эта сытая, приятная жизнь. На третью ночь, как только наверху господин Булеман закрыл глаза, на лестнице послышался шум. Громадные коты с грохотом скатились по ней и, открыв мощными ударами лап дверь комнаты, начали охоту. Всему хорошему приходит конец. С писком и шипением жирные мыши забегали туда-сюда, пытаясь даже вскарабкаться на стены. Но все было напрасно; одна за другой умолкали они навеки между острыми зубами двух хищников.
Потом снова стало тихо, и скоро во всем доме не было слышно ничего, кроме тихого урчания больших котов, которые с вытянутыми лапами лежали вверху перед комнатой своего хозяина и слизывали мышиную кровь со своих усов.
Внизу в двери ржавел замок, медная колотушка покрывалась темным налетом, а между ступенек крыльца начинала расти трава.
Однако снаружи мир продолжал жить своей жизнью. Когда пришло лето, на кладбище церкви святой Магдалены на могиле маленького Кристофа расцвел куст белых роз, а вскоре рядом с ним появилось небольшое надгробие. Розовый куст посадила мать мальчика; правда, поставить надгробие было ей не по средствам. Но у Кристофа был друг — молодой музыкант, сын старьевщика, который жил в доме напротив. Сначала, когда музыкант садился за рояль, мальчик прокрадывался под его окно, чтобы послушать игру; позже молодой человек стал иногда брать мальчика с собой в церковь святой Магдалены, где он после службы учился играть на органе. В это время мальчик сидел на скамеечке у его ног, склонив голову, прислушивался к звукам органа и смотрел, как лучи солнца играли в церковных окнах.
Если молодой музыкант, увлеченный обработкой своей темы, заставлял звучать под сводами мощные низкие регистры или если он нажимал тремолятор и звуки текли, словно трепеща перед могуществом бога, случалось, мальчик начинал тихо всхлипывать, и его другу стоило большого труда его успокоить. Однажды Кристоф даже попросил его:
— Это делает мне больно, Леберехт; не играй так громко!
Когда органист видел, что мальчик грустнее обычного, он сразу же вводил высокие регистры, и раздавались звуки флейты и другие нежные голоса; тихая церковь наполнялась сладкими и проникновенными звуками любимой песни мальчика. Он начинал тихо подпевать своим слабым голосом.
— Я тоже хочу научиться играть, — говорил он, когда смолкал орган. — Ты меня научишь, Леберехт?
Молодой музыкант клал руку на голову мальчика и, гладя его соломенные волосы, отвечал:
— Только выздоравливай поскорее, тогда я с удовольствием научу тебя играть.
Но Кристоф не выздоровел. За его маленьким гробом рядом с матерью шел молодой органист. Здесь они впервые заговорили друг с другом; и мать мальчика рассказала ему трижды увиденный ею сон о маленьком серебряном кубке.
— Этот кубок, — сказал Леберехт, — мог бы дать вам я. Мой отец, который несколько лет назад продавал для вашего брата много других вещей, как-то подарил мне эту изящную вещицу на Рождество.
Женщина разразилась горькими слезами.
— Ах! — восклицала она снова и снова, — тогда бы он наверняка выздоровел!
Молодой человек какое-то время молча шел рядом с ней.
— А кубок все-таки должен быть у нашего Кристофа, — сказал он наконец.
