– И что будет? – волновалась Соня.

– Будут ягодки. Тут главное – на кухне ничего съестного не оставлять – сожрет и не подавится.

А вот про обитателей четвертой и пятой комнат можно было рассказывать только вместе – так тесно переплелись их судьбы.

Итак, если верить всезнающей Фросечке, жили-были две молодые семьи – Красновы с сыночком Лешенькой и Стариковы с дочкой Оленькой. Дети-одногодки вместе ходили в садик, мужья мирно сосуществовали, а жены дружили, выручая друг друга в разных бытовых неурядицах.

И вот однажды уехала Света Старикова погостить на недельку к своим родителям в Нижний Новгород, тогда еще город Горький, и дочку с собой взяла. А когда вернулась, муж ее, Константин, очень радовался. Уж так радовался – не знал, куда посадить, чем угостить. Света, конечно, довольная была, что, значит, он так по ним с дочкой соскучился, истосковался. А подруга ее, Наталья Краснова, очень по этому поводу нервничала, извелась вся, мол, уезжаешь с ребенком, а мужа одного оставляешь, смотри, как бы на подвиги не потянуло.

– Костика? – смеялась Света. – Да быть этого не может!

– Почему же?

– Да потому что не может быть – и все тут!

И чем больше досадовала Наталья, живописуя коварство и природную похотливость мужчин, чем больше сетовала на женскую тупость и слепоту, тем веселее отбивалась Светлана, дескать, так-то так, только к нам с Костиком никакого отношения не имеет.

И очень даже возможно, что некая тайна, сжигавшая изнутри ее соседку, никогда не стала бы явью, сгорев и просыпавшись пеплом, не поведи она себя с таким насмешливым упрямством. Но что толку в сослагательных наклонениях? Все было, как было.

– Спустись на землю! – заорала Наталья. – Открой глаза! Пока ты отсутствовала, твой безупречный Костик с ангельскими крыльями привел сюда бабу!

– Зачем? – не поверила Света.

– Зачем?! – задохнулась Наталья. – Я, конечно, свечу не держала. Но то, что они выжрали бутылку вина и погасили свет, это точно. Может, он ей слайды в темноте показывал на Оленькином проекторе? О роли семьи в жизни общества…

Но тут она увидела Светино лицо и осеклась, прикусила язык. Однако отыгрывать назад было уже поздно.

Потрясенный разоблачением, Константин яростно пытался изменить ситуацию – врал, каялся, кричал и даже плакал. Но реакция оказалась необратимой – Света с девочкой уехали в Нижний Новгород.

– Вот ведь какой грех Наталья на душу взяла, – сокрушалась Фросечка. – Другой кто по злобе мудрит, а она по дурости. Ляпнула сгоряча, а скольким людям напакостила. Не зря говорят, молчание – золото.

– А вот я бы не хотела жить во лжи, – возражала Соня. – По мне, лучше правда, пусть и горькая.

– Так ведь это твое личное дело. А кому другому, может, не нужна она, правда эта, ни сладкая, ни горькая. Он, может, и сам все видит, только не желает пока рубить по живому, переждать хочет, очухаться. А ему, вишь ты, доброхоты глаза открывают. Спасибо им большое, низкий поклон! А с открытыми глазами куда ж денешься? Хочешь не хочешь, а решение принимай. А в запале ничего хорошего не придумаешь. Может, у него, у Константина, и был-то всего один… эпизод. И жили бы себе, дочку растили…

– А как они сейчас, вы не знаете?

– Про Свету с дочкой ничего не слыхала. Сама не спрашивала, и никто не сказал. Вроде ездит он к ним иногда повидаться. А сам с тех пор так бобылем и мается. Хорохорится, конечно. «Я, – говорит, – больше и сам не женюсь и другим не посоветую. Охота, – говорит, – ярмо на себя надевать». Одному, мол, привольнее – хочешь, яичницу жарь, хочешь, пельмени вари. Красота! Сам себе господин. Да только одному мужику горько жить. Горше, чем бабе.

– А вроде есть у него женщина. Я видела…

– И-и, милая! – отмахнулась Фросечка. – Сколько их у него было-то! Которые на одну ночь, а которые подольше задерживались, а толку что? Счастья не купишь, а потеряешь – не вернешь. Рана, глядишь, и затянется, а шрам все одно остается. Мне, конечно, скажут: «Ты, мол, Фрося, своей судьбы не устроила, где ж тебе чужие критиковать?» Это правильно. Не дал мне Господь ни семьи, ни деток. С чужими людьми прожила, чужих детей пестовала. А только я одно понимаю: в жизни нам удачи немного отмерено. Один раз упустишь, а второго может и не быть. Беречь ее надо, удачу-то, коли уж она тебе выпала…

В шестой комнате, словно два скорпиона в банке, сидели две сестры, две старушки-погремушки, пребывающие в вечной конфронтации. Абсолютно несовместимые, они яростно спорили по каждому пустяку, втягивая соседей в надуманные конфликты. В качестве арбитра обычно призывалась благостная Фросечка. При этом вне тягостного тандема обе были милейшие женщины.

А в крохотной каморке возле ванной, которая в бытность инженера Копнова служила комнатой для прислуги, а возможно, кладовкой, теперь жила Соня. Диван-кровать, маленькая стенка «Ольховка», холодильник, журнальный столик и шкафчик для продуктов – вот и все наследство Егорыча. А больше сюда ничего и не втиснуть. Были еще стол, полка и табуретка на огромной кухне с четырьмя газовыми плитами и чугунной раковиной, но Соня там никогда не ела и не держала продуктов, памятуя о шаловливых ручонках бабы Любы.

Обитатели коммуналки встретили Соню абсолютно индифферентно. И только Фросечка на правах старожила полюбопытствовала, что за птица залетела в их запущенные сады, и сочла своим долгом развернуть перед ней подробное полотно непростой коммунальной жизни.

– Вот так-то, милая, – завершила она свое повествование. – Всех жильцов я тебе представила, все тайны раскрыла. Теперь своим умом живи. А уж как у тебя получится, я не знаю.

Получалось, прямо скажем, не очень.

Эйфория, вызванная обретением собственной комнаты и взрослой самостоятельной жизни, прошла очень быстро, почти мгновенно. Во-первых, Соня скучала по матери и по тому, что принято именовать отчим домом. Во-вторых, на нее навалились проблемы, о которых она раньше даже не задумывалась. Например, каждый день нужно было завтракать, обедать и ужинать. Ну, допустим, обедать можно в университете. Но оставались еще завтраки и ужины, а значит, приходилось покупать продукты, что-то из них готовить и планировать бюджет, состоявший из стипендии и некоторой суммы, ежемесячно отчисляемой матерью. В результате у Сони развился настоящий синдром – она все время боялась остаться голодной, ела, как верблюдица, впрок и в итоге поправилась на семь (!) килограммов.

В-третьих, ее искушали неисчислимые соблазны, которые приходилось героически преодолевать: пойти в кафе, но потом неделю не завтракать, пригласить друзей на вечеринку и нарваться на вой соседей, купить шикарные брючки и положить зубы на полку и так далее и тому подобное.

Но самыми ужасными оказались проблемы санитарно-гигиенические, доселе невиданные и неслыханные. Особенно по утрам, во время коллективного паломничества в омерзительный темно-зеленый туалет с тусклой лампочкой и ржавой цепочкой, свисающей из вознесенного под потолок сочащегося влагой бачка. Девятнадцать человек на один толчок – сюжет для небольшого триллера. Она и предположить не могла, что где-то так живут люди (да так ли еще живут!) на заре третьего тысячелетия. А как вам понравится «График посещения ванной комнаты»? Такой же, между прочим, тусклой и темно-зеленой. И это в самом центре Москвы! А она так много времени проводила в ванной (дома, конечно, не здесь)! Умывалась, причесывалась, натирала тело душистым гелем, красилась, наконец!

– Сколько можно сидеть в ванной! – недоумевал бывало отец. – Что вы тут делаете? Спите? И как только вы разбираетесь во всех этих пузырьках и склянках?

Теперь она проводила здесь считанные минуты и никогда ничего не оставляла. Белье и одежду стирала у матери, трусики и колготки сушила на батарее, а красилась-мазалась перед большим зеркалом, которое Егорыч привернул прямо к двери – больше было некуда.

В общем, тоска. Хотя, конечно, человек ко всему привыкает, почти ко всему, приспосабливается и живет дальше, если нет другого выхода. А если есть? Зачем терпеть такие неудобства? Ради эфемерной свободы? Так ее и дома особо не притесняли.