И снова она должна была принимать решение со странным ощущением дежа-вю. Только на сей раз семья выступала единым фронтом, призывая не губить неожиданно завязавшуюся жизнь.
– Не слушай его, Соня! Легко говорить, имея дочку! Он же эгоист до мозга костей! Перешагнет через тебя и не оглянется. А ты останешься одна-одинешенька.
– Он отец этого ребенка и тоже имеет право голоса, – заступилась справедливая Соня. – И в его словах есть своя логика. Ведь есть?
– Да ты Бога будешь благодарить денно и нощно за этого ребенка! Оставь его, Соня! Ведь не простишь потом ни себе, ни ему! Локти будешь кусать…
Но, как известно, ночная кукушка перекукует, а ночной дятел, естественно, перестучит.
– Давай решать проблемы, как разумные люди, – сказал дятел. – Все у нас с тобой еще будет. Потерпи, старушка.
И Соня пошла в больницу. Вернее, поехала – Даник повез на своей машине и проводил чуть не до самой палаты. Боялся, видимо, как бы не передумала по дороге.
Большая, пронизанная солнцем сквозь старинные клены за окном палата показалась ей девичьей спальней в пионерском лагере, столь юные обитательницы ее населяли. И Соня подивилась, как небывало помолодел секс.
Младые вакханки щебетали, не закрывая рта, и она прикрыла глаза, чтобы не оказаться втянутой в этот бессмысленный треп на непонятном птичьем языке, обильно приправленном матерком, недоумевая, неужели и сама в недавнем прошлом была такой же тупой и нелепой? («В наш крематорий зашибенный клубень причалил. Мы с ним в рыгаловке пересеклись и сразу занюхались. Тут как раз кони в туман свалили, он ко мне и приткнулся. Я говорю: «Валенок надень! Вдруг ты веник?» А он такой морозильник, никак не врубится…»)*
Не настолько уж она старше, чтобы между ними разверзлась такая неодолимая пропасть. Хотя в двадцать лет ей тоже казалось, будто на четвертом десятке жизнь прекращается как таковая, переходя в унылое прозябание. И похоже, это не только ее представление, если судить по такой, например, рекламе: «С кремом для лица «Непомнюкаконтамназывается» вам удастся избежать морщин даже после тридцати». Соня, услышав, чуть со стула не упала от такой наглости.
Теперь-то роковой порог плавно отодвинулся годам к пятидесяти, хотя Соня смутно подозревала, что с течением времени он так и будет уплывать от нее, словно ускользающая линия горизонта.
А может, дело совсем не в возрасте, а в разности? Может, не такие они дурные, эти девчонки, а просто другие, и именно из этого рождается непонимание? Вот, например, она, Соня, – современная молодая женщина с высшим гуманитарным образованием – тоже кому-то может показаться непроходимой тупицей. Недавно в женской консультации, томясь от скуки в ожидании своей очереди, она машинально перебирала разложенные на столике между креслами рекламные проспекты противозачаточных средств и детского питания и наткнулась на газету «Ивановский университет», невесть каким образом сюда попавшую. «Красота женщины – в ее уме» называлась большая статья на первой странице. С фотографии смотрела симпатичная девушка, и Соня заскользила глазами по строчкам:
В начале года блестяще защитила докторскую диссертацию завкафедрой русской литературы, дважды ученый секретарь (совета университета и докторского диссертационного совета) Е.М. Тюленева. Работа называется «Пустой знак» в постмодернизме: теория и русская литературная практика». Взятая тема находится на стыке двух дисциплин, поэтому судьбу диссертации решали члены двух диссертационных советов – девятнадцать докторов наук. И все проголосовали единогласно…
Интервьюер – некая Т. Лойко, тоже ведь, наверное, не выпускница ПТУ, честно призналась, что попыталась понять, о чем идет речь в диссертации, но потерпела полное фиаско.
Взятая тема – очень узкоспециальная, – пояснила ученая девушка. – Если говорить совсем просто, она, наверное, о том, что сегодня происходит в нашей жизни, в современной литературе, современной эстетике, современной философии. Сменился тип мышления, соответственно появилась другая литература, другая культура. «Пустой знак», о котором идет речь, – это ситуация пустого означивания, в которой мы сейчас живем. Основания жизни утрачены, осталось огромное количество имен, которые называют эти основания. То, что мы сейчас имеем, – это взаимодействие между этими именами, между названиями…
Впечатленная, Соня вгляделась в милое лицо, пытаясь высмотреть на нем истоки столь глубинной учености, прихватила газетку домой и вечером зачитала Данику особо заковыристые места.
– Ну и что? – усмехнулся тот. – Почитала бы ты юридические трактаты. Я тоже так умею.
– А ну-ка, давай!
– С точки зрения банальной эрудиции, – надменно произнес Даник, – каждый индивидуум, критически метафизирующий абстракцию, не может игнорировать критерий субъективизма.
Они посмеялись, но осадок остался – ощущение некоей ущербности, собственной неполноценности, что вот люди занимаются «мифопоэтикой, соответствующей совершенно иной системе мышления», а она читает женские романы и торгует мобильными телефонами. Но с другой стороны…
Из задумчивости Соню вывел пронзительный голосок, буравчиком впивающийся в мозг:
– Врачиха-гинекологша чуть коньки не отбросила, когда увидела, что я девочка.
– Она что, ожидала увидеть мальчика у себя на кресле? – хохотнули соседки.
– Ну, в смысле, что я целочка. «Как же так? – закудахтала. – Ведь вы же явно беременны!» «А я, – говорю, – без понятия. У меня, – говорю, – ни с кем ничего не было».
– Не п…и! – лениво бросили с дальней койки. – Я читала, так случается. Твой хиляк не сумел тебя распечатать. Моей сестре такой же слабосильный попался – месяц долбился, и все без толку. Ее аж всю скрючило-скособочило. Пришлось шкандыбать к эскулапам. Так ветеринар орал на всю поликлинику. «До чего ж ты, – говорит, – сучий потрох, бабу довел?» Он ей потом, кстати сказать, сам и помог. Безвозмездно.
Визгливый голосок поднялся до заоблачных высот:
– Не было у нас ничего! Мать моя развонялась, а я говорю: «Может, мне в троллейбусе надуло!» Щас, говорят, террористы какую-то заразу в метро пускают, чтобы русские женщины от них беременели…
Терпеть это было решительно невозможно, и так настроение не самое праздничное, а предстоял еще «вечер воспоминаний». Соня потерла уши и поднялась, чувствуя подступающую тошноту от этого невыносимого, как скрежет металла по стеклу, голоса. Но, проходя мимо не умолкающей, совсем еще юной девицы, не удержалась и спросила:
– Вас, случайно, не Марией зовут? Вам ангелы с крыльями по ночам не являются?
Девки дружно заржали, а Соня отправилась на сестринский пост и попросила перевести ее в другую палату.
– У нас абортируемые лежат в этой, – отрезала медсестра, не поднимая головы.
– Ну какая вам разница? Я же все равно уйду послезавтра… Я вас отблагодарю.
Сестра обратила на нее заинтересованный взгляд.
Соня вытащила из кармана пятьсот рублей.
– В шестой палате есть одно место, – задумчиво проговорила сестра. – Но главный держит его для своих…
Соня достала еще одну бумажку.
– Ладно, – решилась коммерсантка, небрежно стряхивая деньги в ящик стола. – Идите в шестую палату, но если главному понадобится место… – развела она руками.
– А завтра, когда вы сменитесь, меня оттуда не турнут?
– Я скажу, вы от главного…
Палата номер шесть оказалась двухместной, и там уже обитала круглолицая улыбчивая женщина лет пятидесяти пяти, то есть того самого возраста, за которым Соне и мерещилась беззубая старость.
– Вот и славно, – обрадовалась она. – Вдвоем веселее коротать больничное одиночество. Меня зовут Наташа, Наталья Николаевна. Устраивайтесь, и будем обедать. У меня столько вкусного!
– Боюсь, я сейчас плохая сотрапезница. Токсикоз, – пояснила Соня.
– Тогда не буду вас мучить, знаю, что это за прелесть. Вы на сохранение?
– На аборт, – сказала Соня и вдруг расплакалась перед этой незнакомой женщиной и рассказала ей о своих бедах – выдала монолог в стиле Нинки Капустиной, из которого получалось, что все в ее жизни плохо, просто ужасно, куда ни кинь – всюду клин. А дело в проклятой квартире, вернее, в полном ее отсутствии, потому что нельзя же считать достойной жилплощадью мерзкую ночлежку, в которой она обитает, набитую народом как селедкой в бочке! Ведь если бы у нее была своя квартира, пусть крохотная, однокомнатная, но своя, Даник давно бы к ней переехал, и они, конечно же, оставили бы этого ребенка. Потому что на самом деле он только ее и любит – все остальное просто трагическое стечение обстоятельств. Жизнь сама все расставила по своим местам – он попробовал без нее и не смог. И она без него не сможет – второй-то раз уже точно! – а значит, должна, обязана сохранить даже ценой своего ребенка, которого он не то чтобы не хочет, но, как ответственный человек, понимает, что нельзя изначально обрекать на ничтожное прозябание маленькое беззащитное существо. Да, он женат и имеет дочку (единственное, что терзает ее, Соню). А перед женой его, Полиной, она ни в чем не виновата. Ведь если бы Даника все устраивало в семье, если бы ему было хорошо дома, разве он вернулся бы к ней, к Соне? Ни-ко-гда! А он к ней вернулся
