– Извини, Толя, я к тебе по поводу нашей психиатрической больницы…

Зубатый после замешательства вскочил, увел в комнату отдыха, чуть ли не насильно усадил в кресло, и все равно она осталась натянутой и скованной, словно замороженная изнутри. Только для порядка спросила:

– Ну, как съездил?

– Нормально…

– Как там отец?

– Процветает…

– Старец, Толя, десять месяцев содержался в отделении, где раньше была детская лесная школа, – вдруг заговорила она без всякой подготовки. – Место там называется Лыковка, и речка… Это недалеко от твоей дачи. Там до сих пор находятся женщины и все престарелые больные… Он и в больнице твердил, что приходится родственником, и все рвался к тебе. Ему начали колоть препарат, но это не помогло… Да, кстати, твой отец что сказал? Может он быть прадедом? Ты ведь за этим ездил?

– Не может, а есть. И имя ему – Василий. Только меня смущает… и возраст, и еще… Откуда он взялся? Где жил?

– Этого я, конечно, не знаю. – Она помялась. – Но я разговаривала по телефону с одним доктором, который его очень хорошо помнит. Может, слышал фамилию – Кремнин, Сергей Витальевич? Он в областную думу баллотировался, но не прошел…

– Не помню… Где сейчас старец? – поторопил Зубатый.

Снегурка окончательно смутилась, растерялась, что с ней случалось редко, и заговорила, будто скрывая внутреннее негодование:

– Договорилась с главврачом, приеду и сама почитаю историю болезни, поговорю с персоналом, а он поднимет документы и установит, куда перевели старца. Ты можешь не верить, но он действительно святой, и его многие запомнили. Не только Кремнин и санитарки, но даже больные… Никаких вопросов не возникало, главврач любезный был… И надо было сразу же ехать! А у меня внучка заболела… Вчера звоню, а он, так вежливо… отсылает в департамент здравоохранения. И ничего не объясняет. Чувство, будто с кем-то проконсультировался, подстраховался и получил взбучку… Пошла к Шишкину, а он, как всегда, руки вверх – распоряжений не давал и вообще ничего не знаю… Толя, меня катают, как мячик, обидно, но не в этом дело. Ладно, если пошла новая метла… А если медики хотят что-то скрыть?

– Что у тебя с внучкой? – спросил он.

– Ничего, температура. В детском саду опять инфекция, ОРЗ… Толь, нажми на Шишкина, он тебя боится, увернуться не посмеет. Здесь что-то нечисто! Даже очень грязно, я чувствую.

Начальника департамента здравоохранения Зубатый знал все с той же комсомольской юности, когда тот еще был секретарем первичной организации второй городской больницы и звали его просто комсомолец Коля Канторщик. Чиновником он считался неплохим, обладал артистизмом, юмором, но человеком был на редкость неудачливым, и больше всего из-за желания схитрить, объегорить, зайти с черного хода, когда перед тобой распахнуто парадное. Он страдал из-за своей еврейской фамилии Канторщик, решив, что с ней высокой карьеры не сделать, и потому, заключая брак, взял фамилию жены, таким образом став Николаем Дмитриевичем Шишкиным. Продвинулся с ней до главного врача и понял, что прогадал, поскольку времена изменились и с «девичьей» фамилией расти стало легче. Вернуть же назад ее никак не удавалось, скорее всего, из-за тайного сговора между заведующей ЗАГСом, городским архивом, потерявшим документы, и начальником паспортно-визовой службы, который уверял, что нашел документы, где значится, что Канторщик – фамилия не родовая, а взятая отцом Николая Дмитриевича в двадцатых годах, вероятно, тоже из карьерных соображений. Рассказывали байку, будто главврач сам себе даже обрезание сделал, поскольку мечтал перебраться в Москву, где вроде бы нашел ход в нужное управление министерства. И когда вернулся из самовольной отлучки, с «прослушивания», и пришел каяться, возмущался трагично и весело:

– Слушай, Алексеич, ну как жить бедному человеку с фамилией Шишкин? Представляешь, захожу на этот консилиум, а там одни жиды! Тель-Авив, кнессет! Я и картавил, и на иврите базарил, и на идише – сидят, глаза выпучили. Фотографии показывал: вот мой папа, вот мама, вот тетя, и анфас, и в профиль, никакой реакции. Ну хоть штаны перед ними снимай!

После Чернобыля он все-таки сделал карьеру на том, что устраивал экологические походы и бунты возле закрытого города-спутника, где располагался Химкомбинат. Толку от этого не было, монстр остановиться не мог, равно как и невозможно было изменить вредный технологический процесс, однако еще в советские времена шум поднялся на всю страну, и Шишкина на плечах демонстрантов внесли на место начальника здравотдела облисполкома, где он стал фигурой харизматической.

Доброжелатели доложили, что Шишкин уже трижды проскальзывал в старое здание, на прием к перебежчику Межаеву, который диктовал в штабе кадровую политику, и будто бы возвращался вдохновленный. Возможно, потому не захотел помочь Зое Павловне, и первую просьбу заглянуть к экс-губернатору проигнорировал. Не сориентировался в обстановке, не успел узнать о карт-бланше, который ему только что вручил Крюков, решил лишний раз не светиться в коридорах и приемной у Зубатого. А тот сам пришел к Шишкину, застал его врасплох и обескуражил до крайности: кажется, медик еще не определился, как вести себя, и разрывался на части. Однако изобразил радость.

– Ну, как съездили, Анатолий Алексеевич? Как там Сибирь?..

– К вам обращалась Зоя Павловна и получила отказ, – недоуменным тоном сказал Зубатый. – Что-то я ничего не понял, Николай Дмитриевич.

– Она интересовалась вопросом, не входящим в ее компетенцию, – сориентировался Шишкин. – И я не отказал! Я сам не имел информации.

– Морозова выполняла мое личное поручение.

– Ваше? – будто бы изумился он, а сам лихорадочно соображал, как себя вести.

– Мое.

Он окончательно стряхнул растерянность, широко развел руками:

– Ну, Анатолий Алексеевич, не знаю! Вы поступили легкомысленно. Зачем посылать Морозову? Пришли бы сами, и мы бы все решили… Не понимаю, зачем вам потребовались медицинские документы на этого бродяжку?

Ничего подобного он себе никогда не позволял, и если у Зубатого были просьбы, даже не касающиеся его лично, – устроить в больницу какую-нибудь бабулю, ребенка из глухой деревни, подбросить бесплатных лекарств для отдаленной поселковой больницы, – то выполнялись немедленно и без лишних слов. Вероятно, Шишкин получил заверения Межаева, что войдет в новое правительство и экс-губернатор больше не нужен: ведь наверняка получил всестороннюю информацию, знал, о каком «бродяжке» идет речь, и откровенно хамил.

– Вот я и пришел сам, – смиренно сказал Зубатый. – Решайте, желательно в моем присутствии.

Шишкин рассмеялся с холодными глазами.

– Займитесь чем-нибудь другим, Анатолий Алексеевич! Психушки, мученики совести, бродяги – отработанный материал. Сейчас уже не проходит. Я понимаю, вам нужно за что-то зацепиться, заняться чем-то конкретным, важным для общества. Ну почему обязательно нужен дом страданий и его обитатели? Почему такие крайности? Насколько я помню, вы любите коней? Так вам и карты в руки – возродить племенное поголовье. Был бы у вас пенсионный возраст, я бы посоветовал возглавить общество потребителей.

Это было явным издевательством, но не над ним лично и не с целью оскорбления – Зубатый слишком давно и хорошо знал Шишкина. Таким образом он пытался выкрутиться, отшить экс-губернатора, и если пошел на такие крайние меры, значит, не хочет или боится подпускать кого-либо к теме психбольницы.

– Распорядитесь, чтобы дали возможность ознакомиться с историей болезни, – внешне невозмутимо потребовал он. – Дело-то пустяковое.

– На первый взгляд – да. – Шишкин поднял палец и завертел глазами – что-то не учел и теперь начнет пятиться назад. – Но оказалось, не такой уж это пустяк. Я отлично помню этот случай. Лет восемь назад, верно? Старик под окнами выкрикивал вашу фамилию. Да, типичная шизофрения… Хорошо, только ради вас, Анатолий Алексеевич. – Шишкин положил перед ним бумагу и ручку. – Напишите заявление, попробуем отыскать. А в качестве мотивации… Скажем, был депутатский запрос.