Иллюстрации в тексте нет. Да и зачем они нужны, когда под рукой живая и теплая красота?
Рядом с мужчиной, между его левыми конечностями, сидит на коленях стройная азиатская девушка с черными блестящими волосами, струящимися вдоль золотистого тела. Из одежды на ней только крошечные соблазнителые трусики из черного шелка. Она натирает лежащее перед ней костистое тело ароматным массажным маслом, уделяя особое внимание его длинному, худому, обрезанному члену, который совсем не реагирует на манипуляции и болтается в ловких женских пальцах, как сосиска.
Перед нами Артур Кингфишер, старейшина международного сообщества литературных критиков, почетный профессор Колумбийского и Цюрихского университетов, единственный за всю историю ученый, который одновременно возглавлял кафедры на двух континентах (дважды в неделю садясь в реактивный лайнер, чтобы с понедельника по среду быть в Швейцарии, а с четверга по субботу — в Нью-Йорке). Теперь он в отставке, но по-прежнему активно действует как получатель грантов, участник конференций, член редколлегий академических журналов и рецензент университетских издательств. Это человек, чья жизнь являет собой краткую историю современной литературной критики: родившись в начале века (под именем Артур Клингельфишер) в богатой идеями Вене, он вместе с Виктором Шкловским учился в революционной Москве, а в конце двадцатых — с А. Ричардсом[32]в Кембридже, в тридцатые годы сотрудничал в Праге с Якобсоном, а в 1939 году эмигрировал в Соединенные Штаты, в сороковые и пятидесятые став ведущим нью-йоркским литературным критиком. В шестидесятые годы его ранние труды были переведены с немецкого на французский, а сам он провозглашен одним из зачинателей структурализма. Всех своих научных званий ему уже не упомнить, а в его доме на Лонг-Айленд есть комната, битком набитая книгами и препринтами (в большинстве своем непрочитанными), которые ему шлют ученики и поклонники со всех концов света. Женщина рядом с ним — это Com: Ми Ли, которая лет десять назад приехала из Кореи по гранту Фонда Форда в качестве аспирантки Кингфишера, а затем стала его секретарем, спутницей, компаньонкой, массажисткой и наложницей, целиком посвятив свою жизнь защите великого человека от академических невзгод напасая его от отчаяния в минуту бессилия — будь то отсутствие эрекции или оригинальной идеи. Большинство мужчин его возраста давно бы махнули рукой по крайней мере на первый изъян, но Артур Кингфишер, всегда отличавшийся высокой сексуальной активностью, склонен усматривать глубокую и таинственную связь между потенцией и интеллектом.
Телефон на тумбочке издает негромкий электронный писк. Сонг Ми Ли вытирает о салфетку руки, тянется к нему через лежащее на постели тело Артура Кингфишера, проведя по его седовласой груди розовыми сосками, и берет трубку. Затем садится на пятки, слушает и говорит:
— Минуту, я посмотрю, на месте ли он. — Прикрыв рукой трубку, она спрашивает Артура Кингфишера:
— Звонят из Берлина — будете говорить?
— Пожалуй. Я все равно ничем не занят, — мрачно отвечает Артур Кингфишер. — Кто бы это мог быть?
Такси, подпрыгивая на ходу, петляет по пригородам Раммиджа, и Морриса Цаппа на заднем сиденье болтает из стороны в сторону. Позади машины раскручивается бесконечная лента сдвоенных однотипных домов. Во многих домах все еще спущены шторы. Люди за ними крепко спят или дремлют, храпят и портят воздух, а рассвет все увереннее поднимается над крышами, телеантеннами и трубами. Для многих обитателей домов наступающий день будет похож на вчера и на завтра: те же самые конторы, те же самые фабрики, те же самые магазины. Жизнь замкнута и движется по кругу, вертится беличье колесо, горизонты досягаемы и незыблемы. Для Морриса Цаппа такая жизнь невозможна, он даже и не пытается ее вообразить,
однако ее размеренность тем сильнее толкает его вперед, создавая особый род душевного трения, которое согревает его изнутри, и он чувствует, что другие ему завидуют, завидуют человеку, которого манит округлость земли и сулит ему новые впечатления где-то за горизонтом.
А в это время в хозяйской спальне викторианского дома на Сент-Джонс-роуд Филипп и Хилари Лоу тишком и украдкой занимаются любовью — словно дело происходит на задних сиденьях реактивного лайнера.
Проводив Морриса Цаппа и вернувшись в постель, Филипп, в халате продрогший на ветру, невольно соблазняется пышным и теплым телом своей жены. Он прижимается к ней, выгнувшись соответственно рельефу ее обширных ягодиц, обхватывает ее талию и кладет руку на тяжелый шар ее груди. Это его возбуждает и, задрав у Хилари ночную рубашку, он начинает гладить ей живот и ласкать между ног. Она податливая и влажная, хотя непонятно, спит она или нет. Крадучись как вор, он входит в нее сзади, затаив дыхание из боязни, что она очнется и оттолкнет его (такое уже случалось).
Хилари же давно не спит, хотя лежит с закрытыми глазами. Филипп тоже глаз не открывает. Он вспоминает Джой Симпсон и спальню в малиновом свете той теплой итальянской ночью. А Хилари вспоминает Морриса Цаппа, в этой же постели и в этой же спальне с задернутыми от солнца шторами, десять лет назад. Кровать ритмично поскрипывает и стукается изголовьем о стену — раз, второй, затем слышится тихий вскрик, за ним вздох, а потом наступает тишина. Филипп засыпает. Хилари открывает глаза. За все это время они ни разу не взглянули друг на друга. И не сказали друг другу ни слова.
Тем временем телефонный разговор между Берлином и Чикаго близится к концу. На том конце провода говорят на безупречном английском с едва заметным немецким акцентом.
— Артур, неужели мы так и не уговорим вас выступить у нас на конференции? Очень, очень жаль, я уверен, что ваши
мысли по поводу рецептивной эстетики многим покажутся интересными.
— Извините, Зигфрид, мне просто нечего об этом сказать. — Вы, как всегда, скромничаете, Артур. — Поверьте мне, дело не в скромности. Я и сам сожалею об этом.
— Понимаю, понимаю. Вы несомненно очень заняты… Кстати, а что вы думаете о новой должности профессора-литературоведа при ЮНЕСКО?
После продолжительной паузы Артур Кингфишер говорит:
— Как быстро разносятся новости. Она ведь еще не утверждена.
— Так слухи о ней верны?
Осторожно подбирая слова, Артур Кингфишер отвечает:
— У меня есть некоторые основания так думать.
— Я полагаю, вы будете главным консультантом конкурсной комиссии, Артур, не так ли?
— Вы поэтому мне позвонили, Зигфрид?
В Берлине слышится громкий невеселый смех.
— Да как вы могли такое подумать, дорогой друг? Уверяю вас, наше желание видеть вас на конференции в Гейдельберге совершенно искреннее.
— Вы разве не в Баден-Бадене кафедрой заведуете?
— Именно там, но конференция у нас совместная с Гейдельбергом…
— А что вы делаете в Берлине?
— Наверное, то же, что вы в Чикаго. Приехал на конференцию — что же еще? «Постмодернизм и онтологические исследования». Было несколько интересных докладов. Но наша конференция в Гейдельберге будет лучше организована… Артур, коль скоро вы заговорили об этой должности при ЮНЕСКО…
— Это вы заговорили, Зигфрид, а не я.
— С моей стороны было бы лицемерием делать вид, что она меня не интересует.
— Я этому не удивлен, Зигфрид.
— Мы ведь всегда были хорошими друзьями, Артур, не так ли? С тех пор как я написал рецензию на четвертый том ваших избранных трудов для «Нью-Йорк ревю оф букс».
— Да, Зигфрид, я рад был той рецензии. И рад был с вами поговорить.
Рука, кладущая трубку на рычажки телефона в элегантном гостиничном номере на Курфюрстендамм, затянута в черную: лайковую перчатку — при этом ее обладатель, одетый в шелковую пижаму, сидит в кровати и поглощает принесенный на подносе легкий утренний завтрак. Зигфрид фон Турпиц, как всем известно, никогда не обнажал руки в присутствии посторонних. Никто не знает, какую отвратительную рану или уродство скрывает черная лайка, хотя на этот счет было сделано много предположений: омерзительное родимое пятно, гнойный незаживающий свищ, жуткая мутация вроде птичьей лапы или же протез из пластика и нержавеющей стали взамен руки, искалеченной, как полагают сторонники последней версии, механизмом танка, которым Зигфрид фон Турпиц командовал на завершающих этапах Второй мировой войны. Какое-то мгновенье Зигфрид фон Турпиц держит черную лайковую руку на телефонной трубке, словно предотвращая возможную утечку информации из кабеля, который обеспечил соединение с Чикаго, в то время как рукою без перчатки он задумчиво крошит рогалик. Затем он снова снимает трубку и черным указательным пальцем набирает номер оператора. Заглянув в записную книжку в черном кожаном переплете, заказывает международный разговор с Парижем. Его бледное лицо в шлеме пепельных прямых волос непроницаемо и бесстрастно.
