Впрочем, посетитель не спешил говорить о цели своего визита. Он довольно легко вёл повседневную беседу, лишь время от времени позволяя себе сделать высказывания, свидетельствующие о том, что его явление не было случайно и гость имеет определённый замысел, исполнение которого во многом зависит от моих творческих способностей. Лефевр, несомненно, не мог не знать о моём отношении к заказным работам, поэтому ему пришлось проявить изрядную изобретательность и хитроумие, чтобы вызывать интерес и возбудить любопытство к его прожекту. Когда я был в известной мере заинтригован, Гастон изложил свой план. Он сделал это, будто прося совета о том, к кому из художников лучше обратиться для написания картины, но ещё прежде, чем он закончил, мне стало ясно, что для воплощения такой смелой идеи ему потребуется именно моя помощь. Впервые образ, не принадлежавший моему воображению, оказался настолько близок моим эстетическим воззрениям на потустороннее. То, что измыслил Лефевр, не могло идти ни в какое сравнение с предложениями, поступавшими в мой адрес ранее: его не интересовали трансильванские вампиры или упыри, пожирающие невинных жертв, он не намеревался заказать роспись для церкви секты дьяволопоклонников или оформить собственную почивальню в духе зловещих произведений Эдгара По. Он хотел изобразить Город. Меж двух высоких скал, в безжизненной долине лежал смрадный остов того, что некогда было счастливейшим местом на земле, потерянный рай, ещё хранивший воспоминания о былом великолепии. Лабиринты улиц, в которых, казалось, ещё звенел радостный детский смех, ныне были отданы на растерзание демону распада и гниения. Закованный в неприступную крепостную стену, не раз защищавшую жителей от набегов варваров, он стал теперь тюрьмой для несчастных людей, бледными тенями скитавшихся по городу. Чудовищные метаморфозы претерпевали эти гордые обитатели цветущей долины – мор, поразивший население, накладывал печать уродства на их прекрасные лица. Обезумев, люди рвали себя на части, матери убивали своих детей и пожирали их плоть; иные, в припадке сумасшедшего восторга предавались гнусным оргиям, или, изобретя мерзкие инструменты, калечили себя и своих товарищей. Немногие, запершись в полуразрушенных домах, пировали, и в угаре пьяного буйства ползали в нечистотах, уподобляя себя скоту. Через весь город протекала река, чудесные мосты, перекинутые через неё в незапамятные времена, были сокрушены потоком густой чёрной слизи, навеки оставшейся медленно колебаться в отточенных гранитом берегах. Скалы, угрожающе нависшие над долиной, были испещрены миллионами нор, в глубине которых таились отвратительные порождения подземного мира, готовые в любой момент вырваться на свободу; пещеры исторгали на город отвратительные едкие миазмы, отравляющие всё живое. Надсадный вопль о помощи возносили к бесчувственным небесам обречённые, но не было на него ответа.

Лефевр чрезвычайно живо описал своё видение полотна, так что я без труда представил леденящий душу образ безнадёжности и отчаяния. Относительно техники, в которой дoлжно было выполнить работу, Гастон высказался крайне категорично: он желал предельной правдоподобности в изображении описанного зрелища. Мрачный символизм Босха или Брейгеля слабо вдохновлял этого человека, гравюры Дюрера и Доре, будь они выполнены в цвете, несомненно, послужили бы неплохим образцом, но графика была не способна раскрыть истинное величие задуманной картины. И, конечно же, экспрессивный гротеск Гойи был здесь явно не к месту. Впрочем, я сам склонялся к мысли, что для достижения наилучшего эффекта следовало разработать особенную технику, по возможности, максимально приближенную к фотографии. Лефевр выдвинул ещё одно условие, касавшееся, как ни странно, авторства работы: я не имел права ставить свой автограф или каким-либо иным образом указывать на то, что картина принадлежала моей кисти. Я с лёгкостью согласился с этим желанием, которое в тот момент показалось мне не более, чем невинным капризом заказчика. В остальном Гастон постарался никак не ограничивать мою творческую свободу, мы обговорили сумму вознаграждения, и он, оставив более чем щедрый задаток, откланялся.

В первые дни после визита Гастона Лефевра я начал создавать эскизы. Мне стоило больших трудов решить непростую задачу композиции: количество сюжетов, фигурировавших в картине, создавало серьёзные сложности в их гармоничном размещении на холсте. Весьма многообещающим казалось использование приёма, активно практиковавшегося Эль Греко, чьё смелое обращение с перспективой позволяло изобразить предметы, которые увидеть в реальности было невозможно. Однако этот метод оказался неприменим в моём случае, так как искажения, невидимые даже при пристальном изучении полотна, всё же воспринимались вне участия сознания и губили картину. Я отвергал вариант за вариантом, пока не пришёл к тому, что мне представлялось оптимальным решением. Лефевр в целом одобрил набросок и внёс в него незначительные поправки, которые, как я отметил, свидетельствовали о его неплохом знакомстве с техникой изобразительного искусства и говорили в пользу того, что у этого господина был прирождённый талант к рисованию.

Уже спустя два месяца работы над полотном я постепенно пришёл к осознанию триумфа, ожидающего сие великое произведение. Моя кисть обнаруживала в сплетениях холста едва различимые геометрические закономерности, коим предстояло стать очертаниями Города; призрачные фигуры прoклятых жителей незримо присутствовали в каждом сантиметре картины, и моей задачей было лишь выпустить их на свободу, позволить им обрести плоть. Порой начинало казаться, что моё обоняние способно воспринимать зловоние, исторгаемое сточными канавами, или тошнотворные миазмы разлагающихся тел. Поистине, прежние работы были лишь неумелыми попытками новичка постичь запретные тайны истинного искусства, приблизиться к сакральному гению живописи Потустороннего. Благоговение мистиков пред моими невинными рисунками, равно, как и отвращение, испытываемое обычными людьми, не могли не вызвать у меня некоторого непонимания: если столь бурные эмоции возникают под влиянием самых заурядных сюжетов, чем может оказаться для этих людей по-настоящему грандиозное творение?

Через пол года, когда несколько эпизодов были близки к завершению, я уже сам испытывал неясную тревогу при взгляде на холст. Лефевр несколько раз заходил, чтобы узнать, как продвигается работа; по всей вероятности, он остался вполне доволен результатом, и вскоре вовсе престал навещать меня. Мы несколько раз встречались на soirees, но оба избегали личного общения, так что ни у кого не могло возникнуть подозрения, будто нас что-либо связывает. Это также было пожеланием Гастона; таким, которое мне было несложно исполнить, так как, несмотря на глубокое уважение, что внушил мне сей господин, особенных дружеских чувств я к нему не испытывал.

Я не считаю необходимым приводить здесь весь процесс работы над картиной, некоторые соображения заставляют меня также воздержаться от подробного описания результата моих трудов, по времени занявших без малого полтора года. Скажу лишь, что я испытываю весьма существенные опасения, удерживающие меня от изложения на бумаге того, что я осмелился изобразить на холсте. Более всего мои сеансы создания magnum opus напоминали приступы какого-то психического заболевания – я с трудом могу вспомнить в какое время появилась на холсте та или иная деталь, или каковы были мои ощущения при работе над каким-либо фрагментом. Я лишал себя сна, бывали недели, когда я спал от силы час в сутки или не ложился совсем, одержимый очередной идеей, требующей воплощения. Несмотря на то, что в деньгах у меня более не было нужды (ежемесячно я получал от Лефевра значительную сумму), я был настолько истощён, что друзья испытывали немалую озабоченность моим состоянием и даже пытались предложить финансовую помощь. Отказы они, разумеется, воспринимали как нежелание чувствовать себя обязанным.