– Конечно, сама! Если бы я родилась мужчиной с голубыми интересами, то стала бы, наверное, великим кутюрье! А вот еще, смотрите! – Она повернулась, и писатель увидел, что в том месте, где джинсы наиболее выпукло обтягивают ягодицы, вшиты небольшие прихотливые заплатки из полосатой шкуры.

– Зебра?

– Зебра.

– Настоящая? – уточнил Андрей Львович, с трудом одолевая желание погладить полосатые заплатки.

– Ну нет, конечно! Имитация. Иначе могут быть неприятности за границей. Особенно – в Европе…

За разговором они спустились по каменным ступеням. От недвижных вечерних прудов, похожих на заполненные водой пропасти, тянуло прохладой и теми сложными запахами тайной глубинной жизни, которые становятся ощутимыми только вечером, на закате. Малиновый шар уже наполовину утонул в розовых облаках, собравшихся, как прибойная пена, у самого горизонта. Верхушки старинных лип весело золотились, заглядывая за окоем, но нижние ветви были по-ночному темны и сумрачны.

Наталья Павловна, еще минуту назад оживленная, озорная, погрузилась в задумчивость.

– У вас неприятности? – осторожно спросил Кокотов.

– Да, пожалуй…

– Вы разводитесь?

– Вам уже рассказали?

– Нет… Просто… Услышал…

– Да, развожусь. Вы ведь тоже разводились?

– Два раза.

– Один раз с этой… с Обиход. А во второй раз?

– С Вероникой.

– Опасное имя! Скорее всего, разводились не вы с ней, а она с вами. Та к ведь?

– Да, она нашла себе богатого.

– Дурочка! Богатые не женятся, а заводят жен. Огромная разница! Многие понимают это, когда уже поздно. Вы все еще любите ее?

– Нет, конечно! – ответил Андрей Львович с такой решительностью, что Обоярова поглядела на него со снисходительной улыбкой.

– Не спешите! – сказала она. – Любовь как инфекция: может прятаться в каком-нибудь закоулке души или тела, в одной-единственной клеточке сердца, а потом вернуться. Страшно вернуться! Если любовь зацепилась в душе, это полбеды. А вот если в теле… Плохо, очень плохо!

– Почему? – удивился писатель.

– Потому что с душой еще можно договориться. Трудно, но можно. А с телом – никогда!

– А ваша инфекция где прячется? – беззаботно спросил Кооктов и напрягся.

– Нигде. Я никогда не любила своего последнего мужа – ни душой, ни телом. Мы были партнерами, в том числе деловыми. Мама очень хотела, чтобы я вышла за него замуж. Вы помните мою маму?

– Нет…

– Не может быть! Она же устроила в пионерском лагере грандиозный скандал на родительский день. Из-за грязного постельного белья в спальне девочек. Ну?!

И он сразу вспомнил красивую строгую женщину, совавшую буквально в нос бедной Людмиле Ивановне скомканную нечистую простыню:

«Это что – ночлежка? Ночлежка, я вас спрашиваю? А что дальше? Вши? Дальше – вши, я вас спрашиваю?!»

«Почему вши? Завтра банный день. А ноги они перед сном не моют, не хотят!» – лепетала, оправдываясь, несчастная воспитательница.

«Что, значит – не моют! Что, значит – не хотят! Заставить!»

«Как?»

«Силой!» – крикнула женщина, ее тонкое, красивое лицо исказилось, а на скулах заиграли мужские желваки.

«Ну не бить же детей?» – спросил пионервожатый Кокотов, пряча за спину свернутую газетку.

«Мою неряху можете бить. Разрешаю!»

– Мама заставила меня выйти за Лапузина, – вздохнула Наталья Павловна. – Заместитель директора академического института, доктор наук, генетик. Наши дачи в Кратове были рядом, а он как раз развелся. Я тоже… Мама сказала: «Сделай хоть раз по-моему. Не повторяй моих ошибок!» И я подумала: «Два неудачных брака, один по любви, другой по великодушию, – этого вполне достаточно!» Понимаете, мой папа был джазовым музыкантом, очень талантливым и демонически красивым. Его зажимали. Знаете, в музыкальном мире страшные интриги. Он жутко пил и обвинял во всем, конечно, советскую власть. В конце концов, папа нас бросил, эмигрировал в Штаты и умер, развозя пиццу. Меня вырастил отчим, очень известный физик. Мама познакомилась с ним, когда брала у него интервью для программы «Очевидное – невероятное». Я сделала по-маминому…

Некоторое время молчали. В пруду тяжело всплескивали рыбы. Кокотов думал о том, что если бы у него была такая мама, он женился бы, ни пикнув, на ком угодно.

– А в первый раз? – наконец спросил Андрей Львович.

– По любви? – зачем-то уточнила она.

– Да, – кивнул автор «Заблудившихся в алькове», испытывая сердцем неуместную ревность.

– О, вы хотите знать обо мне все?

– Да.

– Как писатель или как мужчина?

– Как человек.

– Умный ответ! А вы хорошо подумали?

– Хорошо.

– Но ведь вы тогда не сможете в меня влюбиться!

– Смогу, – угрюмо пообещал он.

– Нет, не сможете! Ну да это и к лучшему.

– Почему?

– Потому что «любить иных тяжелый крест…»

– Да, любовь это самый мучительный способ быть счастливым…

– Роскошная мысль. Ваша?

– Нет, Сен-Жон Перса… – зачем-то соврал Кокотов.

– Ну хорошо – слушайте! Моего первого мужа звали Денис, Дэн. Нет, погодите! – Наталья Павловна достала из бокового кармана плоскую фляжку с золотой монограммой, жирно блеснувшей в свете фонарей, отвинтила крышечку и сделала красивый глоток.

«Коньяк! – почуял писатель мгновенно распространившийся запах. – Хороший!»

– Хотите?

– Если только немножко, – согласился Андрей Львович и деликатно, стараясь не касаться губами горлышка, булькнул.

– Итак, в первый раз я влюбилась в вас, – придав голосу смешливую эпичность, начала Обоярова. – Рассказать? Ладно… Не буду. А во второй раз я влюбилась в каратиста с черным поясом. Он руководил подпольной секцией. Каратэ ведь было строго запрещено, но если очень хочется… Сначала нас тренировал Шоркин. Вы сейчас упадете!

– Почему?

– Потому что Шоркин был мужем Людмилы Ивановны.

– Какой еще Людмилы Ивановны?

– Ну боже мой, воспитательницы первого отряда – вашей напарницы!

– Не может быть!

– Да!

– Откуда вы узнали?

– Он принес на тренировку фотографии с подпольного соревнования. А на снимке рядом с ним стояла Людмила Ивановна. Я спросила: кто это? И он с неудовольствием ответил: жена.

– Мир тесен, как новый полуботинок. А почему с неудовольствием?

– Ну что вы! Такой ходок был! Ни одной молоденькой каратистки не пропускал, ко мне тоже подстраивался, но я была идейная девочка, с целью…

– С какой целью?

– Сейчас расскажу. А Шоркин закончил, конечно, скандалом. Одна дурочка, несовершеннолетняя, от него залетела. Прибежали родители – и он исчез. Тогда появился Дэн, мой будущий муж. Он сразил меня на первом же занятии. Дэн вышел к нам обнаженный по пояс. Ах, какой у него был торс! Играла каждая мышца. Добавьте к этому неподвижное красивое лицо, длинные, почти до плеч, темные волосы и черные глаза, полные нездешнего, печального знания. В перерывах между тренировками он, сев лотосом, тихо и бесстрастно говорил нам о карме, сансаре, медитации, сверхзнании… В общем, плел чепуху, какую сейчас можно прочесть в любой бульварной газетенке. Но тогда мы восторженно ловили тайные слова. Девчонки шептались, что Дэн дал обет целомудрия. Ну как после всего этого не влюбиться? Он работал в котельной истопником. Ах, какая романтика для девочки из академической семьи! Точнее, числился… Вместо него по очереди дежурили парни из нашей подпольной секции. За это начальник ЖЭКа (небескорыстно, конечно) разрешил оборудовать в большом бесхозном подвале спортзал и маленькую комнатку, почти келью – для Дэна. Туда-то я к нему однажды и пришла…

– С какой целью?

– Ну, вы спросили!

– Но… вы сказали, что были девочкой с целью, – смутился Кокотов.

– А я разве не объяснила?

– Нет.

– Странно. Я мечтала стать шпионкой.

– Ке-ем?

– Шпионкой. Как Мата Хари. Или княжна Оболенская из «Красной капеллы». Ей отрубили в гестапо голову. Я знала, некоторым выпускникам «ромгерма» предлагают работу в органах. Я верила, что мне тоже предложат, и готовилась.