Я навестил в госпитале полковника Аллена, освобожденного после взятия нашими войсками Веймара. В плену ему отняли правую руку по локоть, и он рассказал мне довольно интересные вещи. Оперировавший его хирург истратил последний эфир, но и его не хватило, поэтому Аллену налили бренди и попытались усыпить хлороформом. Полковник уверял, что видел по крайней мере восемьдесят немцев, которых оперировали вообще без анестезии, если не считать хлороформа и коньяка. Санитарно-профилактические средства практически отсутствовали, и врачи с сестрами буквально купались в крови. Многих нуждавшихся в помощи несли в операционную на руках, поскольку не хватало носилок.
Хирург, попавшийся Аллену, оказался австрийцем и постоянно врал относительно здоровья пациента, поскольку немцы, узнав, что Аллен полковник, хотели отправить его в штаб-квартиру армии для допроса. В конце концов хирург пообещал Аллену, что, если придется, поможет ему бежать и скрыться в лесу до подхода американских войск. По натуре своей Аллен был настоящим бойцом, и единственное, о чем он просил, – оставить его в штабе армии, каковая просьба была удовлетворена. Он принес еще немало пользы. [249]
14 апреля 20-й и 12-й корпусы, благодаря активно содействовавшим им танковым частям, вышли на условленные позиции – на линию, тянувшуюся вдоль реки Мульде от северного края нашего фронта у Гохлитца до предместий Цвикау, а оттуда через Плауэн и Гоф и далее в основном параллельно восточной стороне автобана на Байройт.
Мы с лейтенантом Грейвзом{226} полетели в Майнц по приглашению начальника управления снабжения генерала Планка, чтобы присутствовать на торжественном открытии моста через Рейн, построенного моим другом и однокашником полковником Фрэнком Хьюленом. Хьюлен, похоже, досадовал на себя за то, что построил мост за девять дней, двадцать часов и пятнадцать минут, тогда как, по его словам, Цезарю удалось справиться с аналогичной задачей на целых двадцать часов быстрее. Мы заметили Хьюлену, что Цезарь строил не железнодорожный мост{227}.
После всех подобающих церемоний меня попросили перерезать заменявший нам традиционную ленточку красный шнур и вручили ножницы. Мне же показалось, что ножницы в данном случае не совсем уместны, и я попросил штык, которым и перерезал шнур. Затем мы взобрались на платформу поезда, чтобы стать первыми, кто переедет Рейн по новому мосту. Признаться, никогда так не боялся на передовой, как боялся, что чертов хьюленовский мост рухнет. Когда мы вернулись, конструктор показал нам кое-что из приспособлений, с помощью которых он построил свой мост. Одним из них был огромный подъемный кран, способный поднять сразу целый пролет моста. Сооружение, как я помню, Хьюлен назвал «Моби Дик».
По возвращении в штаб-квартиру я узнал, что генерал Гэй, полковники Пфанн и Кодмен посетили еще один концлагерь к северу от Веймара, Бухенвальд, который, как я понял, был еще более отвратительным местом, чем тот, что мы видели в Ордруфе. Я немедленно позвонил генералу Эйзенхауэру и предложил ему распорядиться о присылке видных представителей прессы и фотографов, дабы запечатлеть ужасающие свидетельства злодеяний фашистов. Генерал Эйзенхауэр пошел дальше, он пригласил не только журналистов, но и конгрессменов. В том самом лагере мы устроили экскурсию для полутора тысяч жителей Веймара, дабы они могли получить информацию из первых рук о том, сколь велик позор их правительства. Честно говоря, мне думается, многие из них не знали, что творилось в том лагере. [250]
Я не мог получить точной информации относительно того, что должно будет произойти после того, как моя армия выйдет на расчетные позиции. Единственное, что мне удалось выяснить, это то, что в штабе 12-й группы армий полагают, будто у меня недостаточно горючего, боеприпасов и продовольствия для продолжения наступления, но я-то хорошо знал, что для наступления у меня все необходимое есть.
Высшее начальство сообщило мне, что аккредитованный при Третьей армии журналист по фамилии Дрисколл{228} написал статью, в которой утверждал, будто продвижению Третьей армии помешала Первая армия. Людям положительно не живется спокойно. На еженедельных брифингах я всегда отказывался отвечать на вопросы, касавшиеся других армий, и обсуждать их действия, поскольку считал, что Третья армия способна стоять на собственных ногах, не давая никому никакого отчета в своих делах. Я вызвал майора Кирка{229} и приказал ему проследить, чтобы в дальнейшем никакие статьи, где бы сравнивались заслуги нашей и других армий, в свет не выходили.
15 апреля три корпуса (12, 20 и 8-й) уже практически вышли на заданные позиции. Я полетел в Веймар и посетил особняк, где предстояло разместить мой новый командный пункт. Здесь жил бывший местный гаулейтер, ответственный за все злодеяния, творившиеся на данной территории, в том числе и за то, что происходило в концлагере. Здесь генерал Уокер подарил мне игрушечный кораблик для внука, который я взял без колебаний, поскольку вещь, вне сомнения, была отобрана у кого-то этим немецким бандитом.
Затем в обществе генерала Уокера я посетил веймарский концлагерь, тот самый Бухенвальд. Лагерь находился рядом с заводом, производившим в основном детали Фау-1 и ящики для снарядов. Завод стал памятником искусству наших летчиков, которые практически сровняли его с землей, не сбросив ни единой бомбы на лагерь, несмотря на то что оба объекта стояли стена к стене.
Кроме фабричных рабочих в лагере в огромном количестве находили медленную смерть политические заключенные. Их рацион по энергетической ценности соответствовал восьмистам килокалориям{230} в день, вследствие чего каждую ночь от истощения умирало по сто узников. Я прошел через два барака, где с одной стороны тянулись ряды четырехъярусных коек, расположенных чуть под наклоном к центральному проходу. Таким образом, фекалии заключенных [251] и прочие отбросы стекали в проход на пол, который, когда я пришел туда, сантиметров на пять – семь покрывали нечистоты. Странно, но там воняло не так уж сильно, как можно было бы себе представить, – просто очень неприятный запах гнили, но не нестерпимая вонь.
Заключенные казались только что ожившими мумиями, и не только по своему физическому облику – они, похоже, не понимали, что происходит вокруг. Если от голода или болезней умирало меньше узников, чем ожидалось, тогда в «естественный» процесс вмешивалось лагерное начальство. Заключенных по желобу спускали в помещение, где на высоту метра два с половиной с потолка свисали крюки, подобные тем, на которые мясники подвешивают туши. К каждому крюку прикреплялась веревка с подвижными втулками на обоих концах. Одна втулка вдевалась в другую, голова заключенного продевалась в петлю, втулка крепилась к крюку, и жертва висела так, пока не умирала от удушья. Если человек долго не умирал, применяли похожую на скалку дубинку, которой заключенному вышибали мозги. Судя по тому, как выглядел ее конец, дубинку пускали в ход довольно часто.
И что, пожалуй, было самым ужасным, все казни осуществлялись самими заключенными. Существовала дьявольская практика заставлять разные этнические группы выбирать между своими членами, кому из них жить, а кому умирать. Количество людей в национальных группах было определенным, и, когда численность их превышала установленную, им самим приходилось выбирать, кого уничтожить на месте, а кого отправить в Ордруф или другой подобный ему лагерь. Такие лагеря назывались лагерями смерти.
В этом лагере находилось немало известных врачей, у которых полностью отсутствовала профессиональная этика, так что они соглашались ставить чудовищные эксперименты на других заключенных. В одном случае, как мне сказали, восемьсот узников подверглись противотифозной вакцинации, а затем были искусственно заражены тифом. Поскольку из восьмисот умерло семьсот человек, эксперимент признали неудачным. Полковник Одем поинтересовался у этих врачей, не нуждаются ли они в чем-нибудь. Один сказал, что, поскольку он ставит эксперимент на человеческом мозге, ему необходимо некоторое количество угольных электродов. Вероятно, мозг испытуемого еще функционировал.
