Расправу учинили формально за то, что я не добил Прохорова, не выстрелил ему в рот, как было приказано. Эти вечные лайдаки пасуют, когда им самим приходится делать конкретную работу, но тем усерднее ищут виновных, козлов отпущения.

В гостиной меня связали, посадили на стул и накрыли повязкой глаза.

Я слышал, как по ту сторону занавеса с учтивыми замечаниями рассаживаются участники «суда чести». Мне предстояло услыхать много неизвестного: они исходили из того, что я уже труп.

Не знаю, кто вёл допрос, — это был, без сомнения, человек, обычно не появляющийся в обществе, — из тех, которые разрабатывают операции, уютно расположившись на дачах или в пансионатах. Целые пансионаты уже принадлежали «нашим» ещё задолго до развала и гибели СССР: «семинары» в них крутились беспрерывно, в том числе «международные».

— Вы Самуил Аркадьевич Цвик? Отвечайте полным ответом!

— Да, я Самуил Аркадьевич Цвик.

— Признаёте ли вы как член добровольного Союза освобождения граждан от заблуждений прошлой эпохи, что вы обязаны проявлять солидарность, особенно когда происходят судьбоносные события?

— Я не вхожу ни в какую организацию и потому никому не обязан.

— Вы лжёте, потому что имеется ваша подпись под манифестом Союза освобождения!..

— Клевета или недоразумение. Я ничего и никогда не подписывал, представляя, чем это может окончиться. И непременно окончится.

— Вы добровольно участвовали в работе организации, стало быть, одобряли её действия…

Это была прелюдия, и предназначалась она для того, чтобы произвести впечатление на других участников судилища.

— Учтите, — сказал я, — если хоть один волос упадёт с моей головы, вам не сдобровать! Нужные люди оповещены о ваших кознях!

— Все ваши связи обрезаны, как сигнализация сберкассы перед ограблением, — сказал злорадный голос. — Эта страна всё пьёт и пьёт, но ей всё хуже и хуже и скоро она издохнет, так ничего и не сообразив!

Подонок имел в виду анекдот про оленя, намёк на русский народ: Олень пришёл на водопой, стал лакать воду, а охотник всадил в него из засады две пули из винтовки с глушителем. «Как же так, я пью-пью, а мне всё хуже и хуже!» — подумал умирающий Олень.

Когда эта недалёкая публика развеселилась, «оценив» остроумие ведущего, я решил не унижаться и не вымаливать снисхождения.

— Вам кажется, что вы идёте к полной власти в этом государстве, но вы ввергаете своих сторонников в полосу неминуемой опасности, скорее всего, полной гибели.

Ответом мне был дружный насмешливый хохот.

— Теперь всё делается по технологии, ошибки исключены! А вам придётся ответить прежде всего за то, что вы выдали нашу тайну!..

Примерно полгода до того рокового судилища я сумел найти нужный контакт и был принят весьма крупным чином госбезопасности, занимавшимся смутой среди интеллигенции.

Это был сломленный и растерянный человек. Когда он прочитал мою записку (впрочем, не подписанную), он сказал: «Это ценный материал. Материал, который следовало бы расписать для моих руководителей и членов Политбюро. Подписывать его, в самом деле, не нужно. И я даю совет: если когда-нибудь вас станут шантажировать, вы должны всё отрицать, потому что, кроме меня, не будет иных свидетелей».

Что он хотел этим сказать?

В записке я сообщал о том, что в течение последних десяти лет идёт тихое, но интенсивное наполнение диссидентами всей инфраструктуры государственного переворота. Существует некий нигде не зафиксированный план, по которому во всех государственных организациях созданы и действуют группы, способные перехватывать важнейшую, в том числе закрытую информацию, и оказывать влияние на руководителей, — через помощников, советников, консультантов, жён, родственников и т. п. План простирался до КГБ, аппаратов Совмина, Президиума Верховного Совета и ЦК КПСС. Вместе с тем были определены приоритетные плацдармы, в число которых вошли редакции газет и журналов, особенно популярных и массовых, телестудии, Министерство связи, Министерство иностранных дел и ряд научно-исследовательских институтов, втихаря подбиравших уже новые кадры управленческих работников. Приводились конкретные цифры.

— Всё это известно в подразделениях, которые этим занимаются, — торопясь закончить встречу со мной, устало сказал тот важный кэгэбэшник. — Известно даже больше, но кто станет заниматься этим всерьёз, когда партия осудила политические процессы, а вашему материалу никак не придашь иного характера? Да и улик нет, потому что всё вершится открыто. Именно так — совершенно открыто — в будущем будут осуществляться все акции агрессии, — прилюдно, при свете юпитеров, с ежедневными брифингами, с нудными пояснениями совершенно надуманных, но внешне как бы убедительных предлогов…

Вспомнив внезапно про свой сон, я сказал главному истязателю, блефуя, потому что иное было исключено.

— Огненно-рыжий человек, Ваши приметы давно сообщены тем, кто сумеет защитить меня.

— Он видит, видит! — истерично заорали голоса. — Смените ему повязку! Затяните потуже, утопите буркалы в мозги!..

— Чепуха, — сказал тот, кто вёл допрос. — Пройдёт ещё четверть часа, и обвиняемый станет начинкой для гроба. И если полиция отыщет его, в чём я, конечно, сомневаюсь, улики приведут в лагерь «патриотов», которые не плавают дальше бутылки водки!

Меня это шарахнуло, как током.

— Знаете ли вы, возомнившие себя новыми поводырями мирового прогресса, что такое «закон общей могилы»? — Я всё ещё рассчитывал как-либо сбить спесь с этой неистовой сволочи. — Когда гибнут люди, связанные общей судьбой, спастись уже не может ни один из них. Рано или поздно он исчезнет в общей могиле. Ваш нынешний шахер-махер в стране поставил на край могилы целые народы. Вы этого не понимаете, потому что все вы шахматисты-аферисты и дальше двух-трёх ходов ни один из вас не может сказать чего-либо вразумительного. А жизнь страны — не шахматы…

Меня перебил «прокурор»:

— Мы поместили вас сюда, господин Цвик, чтобы высказать свои претензии. В ваших объяснениях мы не нуждаемся, это жалкий лепет отщепенца. Вина ваша неоспорима. Суд части уже вынес решение.

— Я не признаю вашего суда.

— Это ещё одно отягчающее обстоятельство, которое будет отмечено в протоколе, — сказал «прокурор». — Вы приговорены к смерти через лишение собственной неполноценной крови. Каждый, кто участвует в суде, ударит отступника особым кинжалом, ему более тысячи лет, он открывал жилы сотням изменников нашего дела в Константинополе и Лондоне, Париже и Берлине, Бостоне и Нью-Йорке, Варшаве и Москве…

Мне стало плохо — голоса отодвинулись, внезапно я почувствовал необычайную жажду, всё во мне сразу высохло, и сил не оставалось даже на то, чтобы сказать об этом. Жажда мучила меня больше, чем ожидание смерти, в которую я не хотел верить: всё вокруг было фантастическим бредом. Этим подонкам было неважно, есть вина или нет, им важно было провести сеанс ритуального «испития крови предателя», которым они хотели поскорее повязать единомышленников. Конечно, исполнялся приказ, и его было не остановить. Это был очередной гешефт, и тут они хорошо разбирались, что верней, что выгодней и что опасней.

Меня привязали горизонтально к кресту, который выкатили или вынесли из другой половины гостиной. А потом ударили кинжалом в грудь, и я сразу же потерял сознание…

Врач, который приходил ко мне, объяснил, что меня били ножом с лезвием в 22 миллиметра.

— Кто это вас так отделал? Впервые сталкиваюсь с таким случаем, — признался врач. — Какой садист или маньяк надругался над вами? Он, видимо, пытался умертвить вас путём обескровливания тела, но зачем? Мы вам влили столько же крови, сколько у вас было до преступления… Тридцать шесть ножевых ударов!..

В убийстве, стало быть, принимали участие тридцать шесть «апостолов», заговорщиков высшего эшелона.

Я мог бы пояснить врачу о подоплёке «странностей», но это потребовало бы таких физических и духовных сил, которых я не имел.

Мне всё было безразлично. Я не радовался даже тому, что вернулся к жизни.