Конунг Олав, святой Олав, Олав сын Харальда…

Пусть не удивит читателя, что все это — один человек, король Норвегии, один из самых известных людей в истории Севера, прошедший путь от жестокого викинга до национального героя, канонизированного после смерти и превратившегося в святого, которого почитают не только в самой Скандинавии, но и в Европе. Изображение его есть в Риме и Иерусалиме…

Ему принадлежит честь христианизации языческой Норвегии и объединения ее в единое государство.

И именно он ввел в стране новые законы, принятые на тинге в Мостере в 1024 году и запрещающие жертвоприношения, идолопоклонничество и приготовление жертвенного конского мяса.

Именно он запретил «выносить» младенцев на съедение диким зверям. И именно он заставил людей жить по заветам Христа, хотя сам и не всегда придерживался их…

Удивительная жизнь Олава сына Харальда не раз привлекала внимание замечательных писателей, в том числе Сигрид Унсет и Бьёрнстьерне Бьёрнсона, лауреатов Нобелевской премии в области литературы.

В очередной том нашей серии вошли вторая и третья часть трилогии Веры Хенриксен о святом конунге…

Напоминаем, что первая часть вошла в состав тома под названием «Девы битв».

Счастливого плавания на викингских драккарах!

Пенящиеся волны набегали на берег Стейнкьер-фьорда: зеленые, бледно-голубые, темно-серые или ослепительно золотые, в зависимости от игры света и теней. Облака бежали по небу, подгоняемые бешеным ветром, потоки солнечного света чередовались с ливнями, напоминая улыбку сквозь слезы.

Выходя со двора усадьбы Стейнкьер, Сигрид дочь Турира остановилась и посмотрела на фьорд. Потом повернулась и медленно пошла к переправе.

Она устала. Большую часть ночи она провела без сна у постели младшего сына Рута, управляющего Стейнкьера.

Накануне вечером она пришла в усадьбу, чтобы проведать мальчика, зная, что он болен. Мать совершенно выбилась из сил; мальчику было плохо уже восьмой день, и она не хотела заставлять двух других своих детей ухаживать за ним. Только с приходом Сигрид она могла немного поспать.

Мальчик был очень плох, он весь горел, дыхание было прерывистым, и он кашлял кровью. Сигрид мало чем могла помочь ему, мальчик почти не приходил в сознание. Все лечебные средства были уже испробованы.

Он лежал в кухне, мать устроилась там же, на скамье. Большую часть ночи она проспала, лишь изредка просыпаясь и бормоча сквозь сон молитвы. Но к утру мальчику стало так плохо, что Сигрид сочла нужным разбудить родителей и послать за священником Энундом.

Вскочив, мать упала на колени перед его постелью, вне себя от отчаяния. И когда она поняла, что мольбы ее напрасны, она стала угрожать Богу.

Энунд застал ее стоящей на коленях и грозящей небу кулаком.

Он поднял ее за плечи, и, увидев священника, она разрыдалась. А потом снова принялась молиться:

— Святая Мария, Божья матерь, смилуйся над ним, святой Ангсар, святой Олав…

Сигрид, тоже стоящая возле постели на коленях, вздрогнула. Но потом снова принялась молиться. Она уже не в первый раз слышала, что имя Олава Харальдссона произносится как имя святого.

И в то же утро болезнь внезапно отпустила мальчика. И когда Сигрид ушла, он уже мирно спал.

Начался дождь. Остановившись, Сигрид стала лицом против ветра, и крупные, тяжелые капли упали ей на лицо. «Святой Олав…» — подумала она. И вспомнила, как однажды стояла на борту корабля Эльвира, подставляя лицо ветру и соленым брызгам. Она была пленницей короля Олава, а он стоял на палубе корабля, тучный и самодовольный.

Дождь прекратился так же внезапно, как и начался; сквозь облака пробилось солнце. Солнечные лучи согревали ее, и она улыбнулась, услышав, как на холме прокуковала кукушка.

— Нам, наверное, по пути? — услышала она голос Энунда. Сигрид повернулась к нему и кивнула.

— Мне досадно, что люди называют короля Олава святым, — сказала она, идя вместе с ним к переправе.

— В этом нет ничего удивительного, — ответил священник. — После его смерти было знамение и происходили удивительные вещи.

— Наверняка, это король Олав спас сегодня мальчика, — сухо заметила она.

— А почему нет? Мальчику стало лучше, когда мать упомянула в молитвах имя короля.

— Этот мальчик не первый, кто смог перенести эту болезнь. При чем тут Олав? К тому же она называла имена десятка святых.

— Ты забыла о том знамении, которое было Туриру, твоему брату? Или ты забыла о том, что Бог почти потушил солнце? И когда люди в Трондхейме стали обращаться в своих молитвах к королю и просить у него помощи, на это были свои причины. И молитвы их были не напрасны.

— Разве ты забыл, что сам говорил в тот раз, когда люди захотели сделать из тебя святого? Ты сказал, что нет ничего проще говорить о тех, кому это помогло, и забывать о тех, кому это не помогло.

— Это совсем другое дело, — сухо заметил Энунд. — Но никто не заставляет тебя верить в то, что конунг был святым. Датский епископ из Каупанга даже слышать об этом не желает.

Сигрид завела разговор о датском правлении; они говорили об этом, переправляясь через реку, и Сигрид продолжала думать об этом, когда они поднимались в Эгга.

Кальв был прав в своем недоверии к королю Кнуту; король нарушил свое обещание сделать его ярлом. Вместо этого он послал в Норвегию одного из своих сыновей, Свейна, в качестве короля. И поскольку Свейн был еще мальчиком, его матери, Альфиве, которая была любовницей короля Кнута, предстояло править страной, пока мальчик повзрослеет.

Свейн, Альфива и их свита прибыли в Викен еще до битвы при Стиклестаде. И Свейн отправился в плаванье вдоль норвежского берега, и во всех лактингах[1] его чествовали как короля, как когда-то его отца. Осенью он вернулся в Трондхейм и осел в Каупанге; и он получил прозвище Свейн сын Альфивы.

Очень скоро народ оказался недоволен датским правлением. И когда на альтинге Свейна провозгласили королем и приняли новые законы, недовольство стало выражаться в открытую; бонды не верили в то, что им говорили. Они готовы были поднять восстание, если бы нашелся тот, кто организовал бы их и возглавил. Король отобрал у них усадьбы, что не позволял себе делать никто со времен Харальда Прекрасноволосого. Теперь вся земля и побережье принадлежали королю; бонды должны были теперь отдавать королю часть своего урожая, словно они были хюсманами, а не владельцами своих усадеб, и каждый рыбак должен был отдавать королю часть своего улова. Все, что было в земле, принадлежало королю, как единственному землевладельцу, и с каждого корабля он брал налог.

Теперь всем стало ясно, что король Кнут никогда не собирался делать из Норвегии свободную страну. Норвегии предстояло стать управляемой датчанами провинцией, с более жесткими, чем в самой Дании, законами. Но хуже всего было то, что один датчанин стоил теперь десятерых норвежцев.

За ту зиму, что прошла со времени введения датского правления и прибытия в страну короля Свейна, люди стали гораздо лучше думать о конунге Олаве. Он тоже изменял старые законы, но не настолько, чтобы ущемлять свободных людей. И теперь люди начали думать, что поступили глупо, выступив против него.

Впервые после исчезновения солнца страх с новой силой овладел деревней. Все больше и больше люди склонялись к мысли о том, что король, окрестивший страну, был святым. И то, что им предстояло стать рабами датчан, было, возможно, проявлением Божьего гнева за убийство Олава.