Посмотрев в стену еще немного, она поднялась и, по-старушечьи шаркая ногами, вышла на террасу.

Осень шаталась по саду, путалась в деревьях, шуршала листьями. Лужи на дорожках морщились от ветра. Гамак, который позабыли снять, качался между соснами, то появляясь, то пропадая, как привидение.

Если бы не случилось несчастья с Владимиром Разлоговым, гамак бы уже убрали и лужи разогнали с дорожек.

Глафира постояла немного, морщась от ветра – как лужа! – спустилась со ступенек и пошла.

Ноги в золотистых, легкомысленных, изящных и черт знает каких шлепанцах моментально вымокли. От холода Глафира поджимала пальцы с накрашенными ноготками.

Ноготки были розовыми, глянцевыми и немного торчали из пляжных шлепанцев, которыми Глафира загребала воду из луж. Она накрасила ногти на руках и ногах розовым лаком, потому что они с Владимиром Разлоговым собирались на море.

– Что-то устал я, – сказал он, приехав однажды с работы, – сил моих нет. Поедем на море?

– Поедем, – согласилась Глафира.

Надо отдать ему должное, приличий он никогда не нарушал – своих барышень в дом не водил и на курорты с ними не таскался. Мало ли, вдруг там знакомые, на курорте-то?!

Глафира накрасила ногти розовым лаком, купила дикие леопардовые босоножки и сарафанчик с бретельками в «цветах сезона», чтобы не ударить лицом в грязь и не подвести Владимира Разлогова – вдруг там знакомые, на курорте-то!

Осень дунула ей в лицо, как будто припудрила дождевой пылью. Глафира зажмурилась и потрясла головой, словно усталая лошадь. На участке никого не было, Глафира выставила всех вон. Можно никого не опасаться, не «делать лицо»! Она шагнула с дорожки в пожухлую мокрую траву и пошла, загребая шлепанцами.

Сосны шумели в вышине неодобрительно, гулким осенним шумом.

Наверное, нужно уехать в город. Наверное, следовало сделать это сразу после того, как она вернулась… оттуда. Наверное, не стоит бродить по лужам в нелепых леопардовых пляжных босоножках!..

Глафира дошла до сосны, положила обе руки на ее мокрый темный шершавый бок, подняла голову и долго смотрела вверх. Когда голова закружилась, перестала смотреть.

Владимир Разлогов поступил с ней ужасно. Впрочем, не с ней одной! Ему наплевать на окружающих! То есть было наплевать, конечно. Вот и работа компании «Эксимер» парализована!

Тут Глафира засмеялась, и смеялась довольно долго. Хорошо, что она выставила всех вон и никто не слышит, как она смеется! А что прикажете делать?.. Плакать, что ли?!

Телефон зазвонил, и она удивилась – ей казалось, что в этой странной, другой жизни, где она бродит в пляжных шлепанцах по осеннему саду, телефон звонить не должен. Хотя он только и делал, что звонил, и каждый раз она вяло удивлялась.

– Але?

– Глафира Сергеевна, Дремов беспокоит. Разрешите прежде всего выразить вам глубочайшие соболезнования по поводу кончины нашего дорогого…

Очень дорогого, вставила Глафира беззвучно. Наш дорогой – бриллиантовый! – Разлогов столько тебе платил, что впору не соболезнования выражать, а пойти и повеситься.

Но Дремов, по-видимому, вешаться не собирался, был печально деловит и трагически озабочен.

– Глафира Сергеевна, всей душой осознавая, как вам тяжело, я все же хотел бы, чтоб вы обозначили – хотя бы прикидочно! – сроки, в которые мы с вами можем встретиться.

Глафира вновь подняла голову и смотрела на сосны, которые все качались и качались в вышине, а юрист все гудел и гудел в трубке, безостановочно, как овод над коровьим хвостом.

– …некоторые обстоятельства! Боюсь, вам придется лично заниматься этим вопросом или делегировать полномочия…

В конце концов Глафире он надоел, и она попыталась остановить басовитое гудение.

– Это срочно?

Овод, совсем было пристроившийся к коровьему хвосту, неожиданно смолк. Глафира ждала. Овод помалкивал настороженно, ворочался на том конце телефонной линии, топырил слюдяные крылья.

– Глафира Сергеевна, я не смею настаивать, понимая ваше состояние…

Состояние в мильон, беззвучно добавила Глафира.

– …но тем не менее хотелось бы повстречаться в обозримые сроки. Дело в том, что у Владимира Андреевича, к сожалению, остались незавершенные дела. Его кончина была столь неожиданной…

– Через две недели, – твердо сказала Глафира. – Ваши дела терпят две недели?

– Две недели?! – ужаснулся юрист и опять загудел, как овод: – Голубчик, это слишком долго, невозможно долго! Поймите, при всем сочувствии к вам я не могу столько ждать…

– Две недели, – повторила Глафира твердо. – Раньше я не могу.

Подумала и добавила, подпустив в голос слезинку:

– Он же умер! Понимаете, умер!

Это прозвучало на редкость фальшиво, но овод-Дремов никакой фальши не заметил.

Интересно, что за проблемы были у моего благоверного, равнодушно подумала Глафира, распрощавшись с юристом. И как они меня касаются?..

Телефон опять зазвонил, и она опять вяло удивилась.

– Глаша, это я, – произнес ей в ухо Андрей. – Глаша, я только прилетел, я ничего не знал! Вот сейчас в «Новостях»…

Глафира слушала и кивала, как будто он мог ее видеть.

Ну конечно, не знал. Ну конечно, только прилетел. Ну конечно, «держись, хорошая моя девочка»!

Я держусь. Собственно, ничего не происходит.

– Как ты там, маленькая? Как ты… пережила?

– Что, Андрюш?

– Да все! Похороны, речи, всю эту… чушь собачью?

– А ничего не было.

– Как… не было?

– Так, не было. Его увезли в Иркутск, он же оттуда родом, и все. На похоронах никого не было, я не разрешила. Я… только что вернулась.

– Почему ты мне не позвонила?! Я бы сразу прилетел. С кем ты там, Глаша? И где?!

– На даче.

– Почему не в Москве?! Он же, насколько я понял, как раз на даче и… и ты там…

– Я здесь, – согласилась Глафира.

Почему-то именно сейчас, «в эту трудную минуту», как пишут в плохих романах, ей не хотелось с ним разговаривать.

– Я немедленно приеду, – решительно заявил Андрей, разговаривать с которым ей нынче почему-то не хотелось, – это ужасно, что ты там одна! Можно мне приехать?..

Если бы он не спросил, она бы не сопротивлялась, конечно. В конце концов, надеяться ей больше не на кого, только на него, на Андрея! Но он зачем-то спросил – можно? – и она ответила:

– Нет.

Он опешил:

– Что – нет?

– Нет – значит нет, – пояснила Глафира безмятежно. – Нет – значит не приезжай, Андрюша.

Он помолчал, и молчание его выражало недоумение и огорчение. Он умел хорошо, выразительно молчать.

– Глаша, – начал он осторожно, – что происходит?

Ей стало смешно, и она засмеялась. Вот действительно!.. Что происходит?..

– Ничего не происходит, – сказала она весело. – Просто у меня муж помер, и я его только что похоронила… Я как раз с похорон прилетела, я тебе об этом уже сообщила!

– Я не виноват, что он помер, Глаша.

– Конечно, нет, – успокоила его она, спохватившись.

Раз от раза она как будто забывала эту его черту и потом вспоминала – с огорчением. Во всем и всегда он искал виноватых, кажется, с единственной целью – установить, что он не виноват. Никогда. Ни в чем.

– Никто не виноват, Андрюша, – повторила Глафира задумчиво. – Я одна виновата.

– Ты что, с ума сошла?! Чокнулась от горя?! Ты-то в чем можешь быть виновата?!

– Да во всем, – твердо сказала Глафира, и он через свою трубку, прижатую к уху, вдруг почувствовал, как далека она от него и как стремительно удаляется, исчезает, вот-вот совсем исчезнет.

Он не обладал чрезмерным воображением, но эту картину увидел всерьез, на самом деле, и она его напугала.

Что он станет без нее делать?! Как жить?! Чем и для чего?!

Сделав над собой усилие, он разогнал туман, в котором она исчезала.

Какая-то чепуха на постном масле. Почему он должен что-то такое делать… без нее?! В конце концов, никаких препятствий теперь вовсе не осталось. Муж – главное препятствие! – взял да и помер, неожиданно для всех. Это он хорошо придумал. Освободил. Разрубил узлы.