– ьтедибо сав тен хялсым в и…

Нет, совершенно безнадежно – пытаться поддержать благопристойную беседу с Зеркалом. Что ему ни скажи, оно просто вернет вам ваши собственные слова.

Данное Зеркало – мутное и поцарапанное, приставленное к сырой стене подвала собора Святого Патрика – когда-то было частью интерьера мужского туалета по соседству с апсидой. В лучшие свои дни оно успело подержать в своих плоских руках не одно знаменитое лицо. Политики, магнаты, бродвейские звезды. Джон Кеннеди, Трумен Капоте, Рудольфо Валентине и бессчетное множество других, не менее знаменитых или могущественных. И вот теперь, увы, в нем отражалась жестянка с бобами. Причем жестянка, явно немало хлебнувшая на своем веку, – побитая, покореженная железяка с которой, словно обтрепанные края острот комика в дешевом ревю, лохмотьями свисали обрывки этикетки.

Консервная банка не могла видеть себя в зеркале без содрогания, однако не подала виду. Наоборот, со стороны могло показаться, что он(а) пребывает в лучшем своем настроении. Причина столь возвышенного состояния духа, несмотря на ужасающий внешний вид, была проста. Жестянке было известно, что существуют четыре или пять портретов его(ее) персоны – великолепных, выполненных маслом портретов, – на которых он(а) запечатлена во всей своей ныне утраченной красе.

– Какая еще консервная банка удостоилась такой чести – навечно остаться на холсте в назидание потомкам? – риторически вопрошал(а) Жестянка Бобов. – И пусть мой портрет скромен, пусть ему недостает традиционного для портретной живописи лоска – оно даже к лучшему. Я – современный, пролетарский образ, и вполне естественно, что меня изобразили в резкой, модернистской манере.

После того как Жестянка Бобов узнал(а) о существовании своих портретов, он(а) время от времени наведывалась к Зеркалу, хотя до этого вообще избегал(а) своих отражений.

– Не важно, что жизнь так жестоко потрепала меня, – говорил(а) он(а) зеркалу. – Теперь мой образ запечатлен в вечности.

А поскольку он(а) отличался(ась) чувствительной натурой, то обычно добавляла:

– Так что, приятель, выше нос и наплюй на царапины. Кто знает, может, в один прекрасный день и ты воскреснешь к новой жизни – причем самым неожиданным образом.

Как и Ложечка, Жестянка Бобов был(а) склонен(на) полагать, что решение Эллен Черри снова взяться за кисть свидетельствовало о некоем внутреннем озарении, о некоем предчувствии.

– Если мы не можем обратиться к мисс Чарльз, – говорила она, – тогда нам вообще больше не к кому обратиться.

Лишь Грязному Носку все было до фени. Лично ему было глубоко наплевать на то, что Эллен Черри снова занялась живописью, а также на рассказы Ложечки о том, как хозяйка брала ее в руки, как разглядывала, как в недоумении хмурила лоб.

– Эта дуреха немного того, с приветом, – заявил Грязный Носок. – Художники все немного того, с приветом.

Обыкновенно Жестянка Бобов пустился(ась) бы в пространные рассуждения о том, какие они нечеткие, границы между гениальностью и безумием, – в некотором смысле такие же нечеткие, что и те, что стали причиной конфликта на Ближнем Востоке. Однако сегодня он(а) изрек(ла) следующее:

– С другой стороны, я, как ни стараюсь, отказываюсь понять, почему наши уважаемые лидеры упорствуют в своем мнении, будто помощь со стороны людей для нас желательна или необходима. При всем моем уважении к мисс Чарльз или мистеру Норману я никак не могу взять в толк, почему после того, как мистер Посох отыскал для нас выход к морю…

– После того, как Посох отходил этого торчка по заднице, старикан тоже откалывает номера, будто у него шарики за ролики заехали…

Обыкновенно Жестянка Бобов посокрушался(ась) бы насчет жуткого сленга, на котором привык изъясняться Носок, указав на то, что внутри Посоха нет никаких шариков и тем более роликов и потому им заехать друг за друга никак нельзя, на что Грязный Носок наверняка бы ответил «Это еще как сказать».

Однако сегодня склонность к морализаторству уступила место неподдельной озабоченности.

– Верно, мистер Посох провел несколько недель в раздумьях относительно того, что он как истинный мужчина содеял, – согласился(ась) Жестянка. – Но судя по всему, он уже близок к решению. По крайней мере он больше не лежит весь день у окна, вглядываясь в горизонт, чтобы узнать, не привело ли это к каким последствиям вселенских масштабов, и видя перед собой лишь бока проезжающих мимо автобусов. Они с мисс Раковиной опять что-то замышляют, и это мне не дает покоя. Почему мы просто не можем проделать путь к кораблям, и вся недолга? Мисс Ложечка – кстати, вы заметили, как похорошела она после того, как ее почистили? – мисс Ложечка в ужасе от одной только мысли о том, что ее вновь могут отправить с заданием проникнуть в частную жизнь Перевертыша Нормана. Я в первую очередь опасаюсь за нашу мисс Ложечку.

– Да ладно тебе, прохфессор, хва пудрить мне мозги. Видали мы таких героев. Так я тебе и поверил, что ты готов устроить пробежку до причала и пробраться на борт океанского судна! Спорим, что сдрейфишь?

– Я? Да никогда! Что мне терять? Да мне и так в этой жизни везло, как никакой другой консервной банке. А сейчас и без того мне уготована вечная жизнь на холсте – пусть потомки смотрят и оценивают.

– Это уж точно, – буркнул Носок. – Ты и твоя размазня Ложечка. Тоже мне Мона Лиза номер два!

Страхи Ложечки были не такими уж и необоснованными. Посох и Раковина действительно подумывали о том, чтобы еще раз отправить ее в разведку к ящичку для пожертвований Перевертыша Нормана. И дело вовсе не в том, что ближневосточные реликвии недооценивали потенциальную поддержку со стороны Эллен Черри – о чем наглядно свидетельствовали ее полотна, ее зрительные игры, ее неподдельный интерес к джентльмену, что зарабатывал себе на хлеб вращением вокруг своей оси. Дело в том, что им было известно нечто такое, о чем не ведали остальные.

А известно им было вот что – они угодили в ловушку.

Вернее, двое из них угодили в ловушку.

В свое время предметы добрались до Манхэттена дождливым, туманным осенним вечером. До этого им пришлось провести несколько дней в дренажной трубе по соседству с въездом в Линкольновский тоннель (со стороны штата Нью-Джерси) в ожидании подходящих погодных условий. Даже в три часа ночи, в плотной пелене моросящего дождя передвигаться, не привлекая к себе внимания, оказалось гораздо труднее, чем они предполагали. Вот почему когда, вслепую пробираясь к берегам Атлантики, набрели на открытые двери в святое место, они и решили устроить себе здесь временное пристанище.

Напротив собора был припаркован микроавтобус, а от него, словно меха огромного аккордеона, в церковь протянулась длинная пластиковая гармошка, чем-то напоминавшая эдемского змея. Словно искуситель каким-то чудом вырос до исполинских размеров и, горя отмщением, специально приполз сюда, чтобы сожрать мировые запасы облаток для причастия. Но истина заключалась в другом – на тот момент в соборе мыли ковры, а по шлангу внутрь поступало моющее средство. Как бы то ни было, предметы последовали за шлангом к главному входу, но, завидев в главном нефе рабочих, занятых своим делом, они, кто вприпрыжку, кто вприскочку, кто вперевалочку, кто перебежками, пустились по узкой лестнице, что вела из зала куда-то вниз. В полуподвале, который, на их счастье, привратники оставили открытым, они обнаружили еще одну дверь, и она тоже была не заперта. Раскрашенный Посох приоткрыл ее: компания проскочила внутрь и устремилась по еще одной лестнице.

Посох привык к тому, что двери в древнем мире, если не были заперты на засов, обычно свободно распахивались на петлях. Когда же ведущая в полуподвал дверь закрылась за ними, раздался зловещий щелчок. Современные двери часто бывают снабжены автоматическими замками. Язычок можно было повернуть при помощи медной шишки, круглой и скользкой. Увы, Посоху это оказалось не под силу, хотя его среди всех прочих предметов выделяла способность ловко справляться с подобными трудностями. Он несколько раз пытался открыть замок, когда другие были заняты чем-то еще. Так что если сторож снова не оставит дверь открытой – а этого за полтора года не случилось ни разу, – то у них не было никаких шансов отсюда выбраться.