Спайк Коэн улыбнулся. У него были ровные зубы, белые, как хлопья стиральной пены.
– Нет, нет, – сказал он. – Конечно же, нет. Никакой уважающий себя диббук не станет тревожить шиксу.[viii] Но псалом этот просто превосходен, да и ром неплох.
Спайк налил каждому из них на три пальца темного «баккарди».
– А теперь, – сказал он, садясь напротив Эллен Черри, – расскажи мне об этой Ложечке, которая приходит и уходит, появляясь то здесь, то там.
Пока Эллен Черри излагала суть дела, сама Ложечка набиралась мужества, чтобы выглянуть из-под грязного газетного листа, в котором она спряталась. Это оказалась страница с редакторской статьей какой-то нью-йоркской газеты. Передовица эта с пеной у рта выступала в защиту запасов ядовитого газа, химического оружия в виде бомб и ракет дальнего действия, накопленных обеими сторонами ближневосточного конфликта. Доводы ее были просты – если арсеналы сторон будут равными по масштабам и боеспособности, то они сведут друг друга на нет. Автор статьи зашел так далеко, что процитировал незабвенную логику Генри Киссинджера: «Нам придется обзавестись новыми ракетами, чтобы избавиться от уже имеющихся!» Увы, содержание газетных статей было Ложечке неведомо. Зато куда больше заботило то, где бы ей спрятаться, и соответственно, ей было не до чтения газет (даже если бы она умела читать). Точно так же даже наиболее сознательные из человеческих существ почти никогда не задаются вопросом об истинной природе тех общественных институтов, которые теоретически призваны их защищать.
Удостоверившись в том, что Пятьдесят девятая улица пуста, Ложечка бросилась к самому верху мусорной корзины и прислонилась к ее краю. Там она осмотрелась по сторонам, пытаясь угадать, в каком направлении от нее находится собор Святого Патрика и на каком расстоянии. Беглянка не сразу сообразила, что нараспев произносит, совсем как это непотребное устройство и его ученицы из ящика с нижним бельем, одну и ту же фразу. Правда, вместо: «Вуга го нами не» она без конца повторяла «О Боже, о Боже, о Боже, о Боже!». Но что это там движется по улице?
Это нечто напоминало колесо и крутилось так быстро, что сливалось в сплошной туманный круг. Когда это нечто оказалось совсем близко от нее, Ложечка различила то, чего не смог бы различить человеческий глаз, – это был Раскрашенный Посох.
Неужели пьянящие причуды весны настолько взбудоражили Посох, что тот осмелился с риском для жизни выйти из тайного убежища на улицу? Ложечка исчезла на целых пять месяцев, и хотя для обычных предметов это кратчайший миг, наши знакомые, как и обстоятельства, в которых они оказались, были далеко не обычными. Предметам было хорошо известно, что Раскрашенный Посох стремится любыми правдами или неправдами попасть в Иерусалим. Эту страну, Америку, Посох презирал и был убежден в том, что никто из ее граждан, за исключением разве что Перевертыша Нормана, ничего не смыслит в устройстве вселенной, а потому и не может способствовать их с Раковиной возвращению в Иерусалим. Да и откуда у них взяться мудрости, если все они были поражены безумным страхом перед Яхве и развращены безумной любовью к деньгам? И хотя Раковина была более терпима, более спокойна, более покорна судьбе, чем он, именно она, в союзе с полной луной, подвигла Посох на бегство из собора.
Что касается Раковины, то она провела эту третью пятницу апреля – день, когда весна пощекотала Нью-Йорк самым жестким из своих перьев, – лежа на боку у подвального окна, наблюдая за окружающим миром через решетку. Хотя с тех пор, как Норман завершил свой последний оборот, прошло немало времени, она все так же продолжала свои наблюдения. А может быть, она ни за чем не наблюдала. Раковина – невеста Тавра, морского быка, который всплывает на поверхность каждый апрель, чтобы затопить землю своим искряшимся семенем. Она является герольдом быка, трубно возвещая о его прибытии, разрыхляя и возбуждая землю чтобы та раскрылась навстречу своему оплодотворителю и приняла в себя его извержения. Вполне понятно становится тогда, что Раковина находилась в прямой связи с чем-то таким в этом времени года, что нью-йоркцы смутно ощущают, но так и не могут определить. И конечно же, аура, которую излучала Раковина, была одновременно и шире, и розовее, чем Жестянке Бобов доводилось видеть за время знакомства с нею.
– Похоже, что мисс Раковина сильно скучает, – прокомментировал(а) он(а), обращаясь к Грязному Носку. – Ах эти грезы, ах эти грезы!
– Так вот как это теперь называют в Колледже Консервных Банок! – ухмыльнулся Носок. – Сказать? Как вы, умники, называете то, что напрягает нашего кореша? Не будь он сам по себе палкой, я бы сказал, что ему самому ее засунули в задницу.
Далекий от словесного изящества, поставленный Носком диагноз был невероятно точен – Раскрашенный Посох казался более желчным и жестким, чем обычно. Он имел обыкновение подолгу сидеть прямо и совершенно неподвижно на полу подвала прямо под Раковиной и глядя на нее снизу вверх. Подобное времяпрепровождение чередовалось приблизительно с одинаковыми по продолжительности периодами времени, когда он прогуливался туда-сюда, словно военачальник, нетерпеливо ожидающий известий с фронта. Так продолжалось довольно долго, пока однажды поздно ночью или, если быть более точным, ранним утром, после того как взошла луна и деятельность людей значительно поутихла, Посох подпрыгнул к возлежащей у окна брюхоногой русалке и объявил, что собирается к морю. Прежде чем Раковина успела вербально оформить свои возражения, он проскользнул мимо нее и выскочил через решетку на улицу. Этот маневр обошелся Посоху довольно дорогой ценой, поскольку он потерял при этом треть остававшейся на нем краски. Крохотные стружки, раскрашенные еще руками тех, кто умер три тысячи лет тому назад, слетели с него, став частью сажи, грязи и мусора, что покрывают городскую мостовую. Раскрашенный Посох не обратил на это внимания – он стремительно двинулся к тротуару и по звездам определился в пространстве. Выяснив свое местонахождение относительно океана, древний талисман, не теряя времени, устремился к нему, вертясь и переворачиваясь в воздухе с головы на ноги со скоростью, которая – как он надеялся – сделает его невидимым человеческому глазу. Успешно преодолев несколько кварталов, Посох ощутил, как его переполняет мощное ликование. Он даже подумал, что зря не сделал этого раньше.
До океана Раскрашенный Посох так и не добрался. Путь ему преградила Ист-ривер. Около часа он восседал на гранитной облицовке набережной примерно в ста пятидесяти ярдах от «И+И», изучая течение реки и глядя на скользившие по ее поверхности морские суда. Ниже по течению скорее всего должна была находиться гавань, а далее простирались бескрайние просторы Атлантики, однако как далеко – этого Посох представить себе не мог. И все же океан находился в пределах досягаемости, и Посох был полон решимости отвести туда своих товарищей. Он не терял надежды, что им удастся пробраться на борт какого-нибудь корабля, отправляющегося в Израиль. Эти современные суда, скользившие по ночной реке, были огромными по сравнению с тем финикийским кораблем, на котором его когда-то привезли в Америку, хотя на воде они показались ему не столь быстроходными и, разумеется, менее красивыми. Утешало то, что на этих исполинских судах обязательно должно найтись местечко, где можно спрятаться.
Примерно в четыре часа утра Посох, вращаясь подобно пропеллеру, двинулся по старому маршруту в обратном направлении. Немного не дойдя до улицы, называвшейся Сорок девятой, он «услышал» робкий, еле слышный голосок Ложечки-американочки. Она несколько раз окликнула его по имени. Раскрашенный Посох не выказал удивления – не того он типа предмет, – однако Ложечка все же распознала в нем любопытство. Оно сквозило буквально во всех вопросах, которыми ее засыпал древний талисман. Ложечка даже не подозревала, что Посох может быть таким несдержанным.
