– Хотелось бы надеяться, что это лишь пустая болтовня. Потому что, если выяснится, что это как-то связано со стрельбой, когда ранили мистера Коэна…

– Тише, детка. Как у тебя язык поворачивается говорить такие вещи…

– Ладно, не буду, но…

Эллен Черри проводила их до тротуара, где Пепе поймал для них такси. Рауль так еще и не заступил на смену. Пэтси и Верлин укатили в аэропорт, а Эллен Черри вернулась к себе, где легла на диван и постаралась вздремнуть. И всякий раз, стоило ей смежить веки, как ей начинало казаться, что ложечка пристально наблюдает за ней с каминной полки.

В конце концов, хотя это и показалось ей смешным, она встала, сняла ложечку с полки и засунула ее в ящик комода, где хранилось белье. Под бок к вибратору. Эх, жаль, ведь, будучи человеком, Эллен Черри никак не могла подслушать, какие разговоры последовали за их знакомством.

После Нового года (до тошноты одинокого Нового года – накануне, заранее поставив диафрагму, Эллен Черри отправилась на поиски Рауля, но, к своему великому огорчению, узнала от Пепе, что тот разругался со «своей группой» и махнул в Лос-Анджелес) ее перевели работать в вечернюю смену. Так Эллен Черри стала в «И+И» официанткой, подающей напитки, потому что клиенты ресторана в основном ограничивались посещением бара.

Однако куда важнее было то, что клиенты все-таки были. Слух об огромном современном телевизоре вскоре распространился по всему кварталу. Поначалу люди заглядывали из любопытства, затем оставались чего-нибудь выпить и перекусить, поболтать и посмотреть спортивные передачи. Многие иностранцы, работавшие в ООН, проникались любовью к американским видам спорта. Смотреть же соревнования на исполинском экране, лакомясь с детства знакомой средиземноморской кухней, попивая любимые марки пива и вина, наслаждаясь чашкой настоящего кофе или чая, – ну кто, скажите, устоит перед таким соблазном. Лишь считанные единицы выражали недовольство бамбуком. Некоторые приводили с собой жен. В воскресенье, когда разыгрывался Суперкубок, в баре даже не хватило места, и часть посетителей пришлось перевести в обеденный зал. Греки сидели бок о бок с турками, арабы – с евреями.

Радуясь наплыву посетителей, Абу Хади сиял улыбкой. Его рот растягивался так широко, что в нем без труда поместились бы футбольные ворота. Спайк Коэн тоже улыбался довольной улыбкой, хотя его зеленые глаза – они и вправду были даже зеленее, чем египетское пиво, которое кружками разносили официанты, зеленее, чем ломтики огурца на краешке тарелок с баба-ганугом, – теперь смотрели из-под кривой арки шрама. Кстати, Спайк поминутно стрелял глазами на улицу, поглядывая на затрапезные черные ботинки двух охранников, что прогуливались по промерзшему тротуару перед входом в заведение – туда-сюда, туда-сюда.

Когда Эллен Черри с Бумером путешествовали на индейке по Америке, перед ними нередко маячил зад какого-нибудь автомобиля, на бампере или номерах которого можно было прочитать что-то вроде «Эх, лучше бы я сейчас катался на лыжах!» или «Эх, лучше бы я сейчас играл в гольф!» – так его владелец публично жаловался на судьбу. Кто-то из горе-водителей мечтал полетать на дельтаплане, другие же оповещали своих моторизованных собратьев о том, что они с большим удовольствием гасили бы сейчас волейбольный мяч, взбирались на горы, ходили под парусом, ехали верхом на муле, собирали в лесу грибы, играли в бридж, танцевали народные танцы или возводили из зубочисток Эйфелеву башню.

– Интересно, а какой стикер прилепила бы к своей машине я? – размышляла вслух Эллен Черри. – Наверно, что-то вроде «Эх, лучше бы я писала картины!». – Она сделала глоток диетической пепси-колы и обратилась к Бумеру: – А ты? Что бы ты написал на своем стикере?

Эллен Черри подозревала, что он бы наверняка предпочел «Эх, лучше бы я занимался оральным сексом!». Впрочем, она ничуть не сомневалась: в глубине души ему и самому прекрасно известно, что, как и у большинства мужчин, его якобы ненасытные сексуальные аппетиты, мягко говоря, несколько преувеличены. И вообще она не была уверена, что Бумер ее услышал – он смотрел на дорогу, считал коров, представлял, как сваривает поломанные сенокосилки, или был занят чем-то другим не менее увлекательным. Тем не менее он не стал долго задумываться. И лишь печально насупил брови – до того печально, что насупленность эта даже отразилась на запотевших, как у спортсмена, боках ее пепси. Сказал же он следующее:

– Это признание собственного поражения, вот что такое эти наклейки. Будь я таким неудачником, как они, я бы не стал кричать об этом на весь мир. На моей наклейке я бы написал так: «Если бы мне хотелось чем-то заняться, я бы давно этим занялся».

Эллен Черри вспомнила этот их давний разговор, пока ехала подземкой на работу. К тому моменту, когда она от станции дойдет до ресторана, игры на Суперкубок, слова Богу, уже завершатся, но зато останется куча грязной посуды, которую придется убирать. В принципе она не чуралась этой работы. Скорее испытывала какие-то противоречивые чувства. И не взялась бы утверждать, о чем возвещал бы миру ее стикер, прицепи она его себе на ягодицы этим холодным январским днем. Жизнь ее была ничтожна, пуста, бессмысленна – то есть именно то самое, что олицетворял собой Колониал-Пайнз. Однако Эллен Черри никак не могла придумать, чем бы ей хотелось заняться. По крайней мере таким, в чем она могла бы не краснея признаться.

В нескольких кварталах отсюда предметы выстроились у оконной решетки, гадая, куда все подевались. Они уже привыкли вечно ломать голову над тем, где в данный момент находятся Эллен Черри и Ложечка. Они – во всяком случае, это относилось к Жестянке и Носку – думали об Эллен Черри и Ложечке так же часто, как бывший курильщик думает о бывших своих маленьких друзьях, некогда даривших ему радость потребления никотина. Однако сегодня население Манхэттена, похоже, исчезло полностью, окончательно и бесповоротно, как и их бывший товарищ и потенциальная благодетельница. На Пятой авеню все было абсолютно неподвижно, за исключением Перевертыша Нормана, да и он напоминал последнюю макаронину, выползшую из-под руин Помпеи.

В этот день паства была на редкость малочисленна и состояла главным образом из дам преклонного возраста, сохранявших вертикальное положение благодаря тростям красного дерева и гальванизирующему блеску их собственных бриллиантов. Немногие мужчины, затесавшиеся в это блестящее общество, мгновенно разбежались, как только служба закончилась. Даже архиепископ поспешно ретировался, нырнув в поджидавший его лимузин и хлестнув шофера четками розового дерева так, как жокей хлещет своего скакуна.

Чем же была вызвана подобная спешка? Куда все подевались в этот час? Раковина попыталась повторно убедить своего деревянного соотечественника в том, что из Иерусалима пока не поступало никаких сообщений.

– Нужный нам век еще не настал, – изрекла она, однако ее слова прозвучали не слишком убедительно. Раковина и Посох никогда не слышали ничего про Суперкубок, а двое их новоприобретенных товарищей напрочь о нем позабыли.

В конце концов к перекрестку подрулил старенький, полный музыки, дыма и ржавчины автомобиль и, ворча и фырча, покатил себе дальше в направлении Нью-Джерси. Лишь тогда предметы заметили прилепленный к заднему бамперу стикер следующего содержания: «Эх, лучше б я оттянулся на вечеринке!» Жестянке Бобов подобное изречение показалось свидетельством полного отсутствия вкуса и проявлением неграмотности.

– Нет доверия тем, кто придумывает такие неграмотные надписи! – заявила(а) он(а).

Однако Носок тотчас поставил Жестянку на место, проворчав ему(ей) в пику:

– А еще нет доверия тем, кто вместо того, чтобы приколоться, предпочитает выискивать грамматические ошибки!

– Хорошо сказано! – последовал ответ Жестянки. – Однако в грядущем веке и то и другое не станет взаимоисключающим!