Разумеется, Эллен Черри будет скучать по уличному артисту. Не столь понятно, правда, почему.
До этого она говорила себе, что ее влечет к нему по той же самой причине, по которой влечет Спайка Коэна к Иерусалиму: Перевертыш Норман жил не ради денег.
Однако насколько верно утверждение, что деньги для него не главное? А если и нет, то что было в этом такого особенного?
Начнем с того, что Перевертыш Норман вращался отнюдь не бесплатно. То есть почти бесплатно, но не совсем. Можно было стоять часами, неделями, наблюдая за ним, и не бросить в коробочку ни цента. С другой стороны, картонная коробочка для пожертвований – в ней когда-то были упакованы детские кубики с картинками – неизменно стояла на виду, и в принципе никому не возбранялось проявить по отношению к уличному артисту поистине рокфеллеровскую щедрость. Однако в действительности в день Перевертышу Норману перепадала в лучшем случае пара-тройка долларов. Получалось, что, хотя артист вроде бы и не гнушался брать деньги в знак благодарности за свою работу, за свое искусство, за свое незаметное глазу вращение, одновременно им двигали мотивы более высокие, нежели финансовые. В противном случае это было все равно что снимать незаряженным фотоаппаратом.
По мнению Эллен Черри, уже одно то, что Перевертыш Норман был предан своему минималистскому номеру до такой степени, что за мизерное вознаграждение выступал с ним каждый Божий день (за исключением второй половины дня в среду), будь то холод или жара, на виду у равнодушной, а подчас и агрессивной публики, – означало, что он во что-то верил. Несомненно, что и Иерусалим тоже во что-то верил. Вот только во что – этого Эллен Черри не знала. Однако у нее были на сей счет свои догадки, по крайней мере в отношении Перевертыша Нормана. По всей видимости, он верил в медленное вращение на одном месте.
– Беда с этими нью-йоркскими художниками в том, – как-то раз пожаловалась она Бумеру, – что они не только безбожно воруют и у мертвых, и друг у друга, но они делают это исключительно ради славы и денег. И ни во что не верят.
– Это почему же? Верят, – возразил тогда Бумер. – В деньги и славу.
Вот так. Интересно, а есть ли качественное различие между верой в медленное, медленное, медленное вращение на одном месте на виду у толпы и верой в деньги и славу? Можно ли утверждать, что по сравнению с преданностью искусству жажда денег это нечто скользкое, позорное, уродливое?
А поскольку Эллен Черри за два месяца задолжала за апартаменты в «Ансонии», а в придачу сама напросилась на понижение в должности, то волей-неволей ей пришла в голову мысль, а не потребовать ли с Бумера алименты или, на худой конец, часть сборов за его выставку в галерее Ультимы Соммервель – кстати, ту самую, которую она твердо решила бойкотировать. Чтобы поддерживать свой нынешний жизненный уровень, ей придется рассчитывать на деньги, вырученные от продажи произведений искусства, созданных человеком, который, как она знала, ни во что не верил – или, сказать точнее, не верил ни в ее творчество, ни в свое собственное. Эллен Черри никогда не имела ничего против того, чтобы обменивать картины на деньги. Более того, было время, когда она, Эллен Черри, не меньше других алкала славы и денег. Кстати, это было не так уж и давно. Но что-то изменилось с тех пор…
С близкого расстояния успех на поприще искусства – в социоэкономическом смысле – оказался еще в большей степени дьявольским изобретением, нежели она предполагала. Постепенно Эллен Черри с ужасом осознала, что зрительные игры, которым она предавалась всю свою жизнь (как развлечения ради, так и ради спасения души), в сущности, низводятся до положения товара – уподобляясь газировке, джинсам, телехристианству или какому-нибудь патентованному средству. Взаимосвязь искусства и денег стала ей совершенно непостижима. То есть такой же запутанной, как и ситуация на Ближнем Востоке. И ни одного ковра поблизости!
Собственно говоря, сами деньги были непостижимы. С самого момента своего изобретения они ставили в тупик и сбивали с толку тех, кто ими пользовался. И хотя современный человек воспринимает деньги как должное, хотя он привык иметь с ними дело каждый день, если не каждый час, хотя они воздействуют на его образ мыслей примерно так же, как дрожжи на тесто, он так и не приблизился к пониманию их природы, и они столь же непостижимы, что и в самом начале. Деньги занимают наши помыслы, помыкают нами, они заставляют нас биться над разгадкой их сущности, и склонные к размышлениям мужчины и женщины в конечном итоге были вынуждены признать, что деньги застилали им видение сути вещей подобно – да-да, вы угадали, – подобно покрывалу.
Поэтому как только падет пятое покрывало, а вместе с ним и иллюзия денежного успеха, люди, возможно, вновь узнают самих себя, увидят себя – как бы снова нагими – посреди древних ценностей на фоне давно утраченного пейзажа.
А пока можно с некоторой долей достоверности утверждать, что, несмотря на все фобии и стенания, которые они порождают, деньги в некотором роде не существуют. Абстракция, символ, акт веры, долговое обязательство, подкрепленное только словом банкира, – деньги это прежде всего заменитель. И самое смешное состоит в том, что они часто заменяют собой несуществующие вещи.
А вот с точки зрения временного процесса вращение на улице – вещь очень даже реальная.
И деньги, и искусство, щедро припудренные романтической пылью поэзии веков, это прежде всего магия. Вернее, деньги – это магия, а искусство – волшебство. Деньги – это ловкость рук, набор хитрых трюков. Искусство – это узел сил и влияний, что воздействуют на наши чувства при помощи вполне осязаемых и вместе с тем совершенно непостижимых тайных связей. Приходится признать, что разница между искусством и деньгами подчас бывает не толще монеты. Более того, маги капитализма сумели усилить их гипнотическое воздействие на аудиторию посредством манипуляции художественными образами.
Задолго до того, как покрывало торговли опустилось на глаза искусству, оно резко ухудшило зрение религии. Древние храмы, будь то языческие или какие другие, обычно также выполняли роль казначейства или монетного двора. Иерусалимский Храм – не исключение. Первый Храм и обе версии второго служили финансовым центром государства Иудея. Правда, Эллен Черри этого не знала. Преподобный Бадди Винклер скорее всего знал, но свет, при котором Бадди изучал связь религии и богатства, был довольно тусклым, что неудивительно. Жестянка Бобов тоже об этом знал(а), однако в своих рассуждениях о том, на что может походить Третий Храм, он(а) почему-то избегал(а) затрагивать тему возможных взаимоотношений Храма с Центральным банком государства Израиль. Видимо, даже такой бесстрашный ум, как у консервной банки, побаивался задумываться на эту тему.
Ясно, однако, одно – ни деньги, ни любовь к ним еще не есть корень всех зол. Корни зла уходят гораздо глубже. В любом случае деньги – это не корень. Деньги – это листья. Вернее, триллионы листьев, пышных, густых, зеленых, заслоняющих своим фальшивым пологом звезды реальной жизни. И кто сказал, что деньги не растут на деревьях?
Появление денег с их соблазнительными, хотя зачастую двусмысленными посулами придало жизни дополнительную остроту, однако эта острота превращалась в горечь, как только игроки, отупевшие от преследования вечно ускользающей цели, начали путать маркеры с самой игрой.
Итак, даже для тех, кто лично не присутствовал при танце Саломеи, пятое покрывало все равно падет. Оно падет в момент нашей смерти. И когда мы будем лежать, беспомощные, ни на что не реагируя, когда электричество будет неслышно покидать наши мозги, подобно тому, как мошенник покидает город своей жертвы, вот тогда-то нас и посетит мысль, что все в этой жизни мы делали ради денег. И тогда, за считанные мгновения до того, как звезды подмигнут нам в последний раз, нам – если исходить из того урока, который мы все-таки вынесли из этой жизни, – станет невыносимо горько. А может, кто знает, мы еще успеем посмеяться над собой.
