– Они ловят рыбу, которую убил огонь из воды… Много рыбы!

Миррина захлопала в ладоши и попросила каппадокийца спуститься на мол и купить рыбы. Скоро он вернулся назад, нагруженный тростниковой корзиной, наполненной дорадами, и громадным, почти с него самого, угрем, который висел у него на шее. Он рассказал, что видел там громадных тунцов, таких тяжелых, что двое мужчин не могли поднять их… Рыбы были неподвижны. Каппадокиец указал на их глаза: они были выжжены. Рыбы производили впечатление сваренных и почти были годны в пищу.

Усевшись в носилки, Миррина и Феоктин приказали нести себя через каменоломни в Коринф. Под ногами рабов земля содрогалась, точно море, пронизываемая до самых своих недр таинственным трепетом.

Когда они проходили мимо каменоломни, в густой чаще рожковых деревьев, листва которых образовывала непроницаемый свод над их головами, замелькали какие-то белые пятна и послышалось конское ржание: это были священные лошади Посейдона из большого храма на Истме. Их перевезли в Коринф, так как жрецы боялись землетрясения. Сами они уже больше не входили в целлу, где возвышалось гигантское изображение бога, боясь, чтобы оно не обрушилось на них. Но эти лошади, не знавшие человеческого страха, рвались к откосу, где росли молодые побеги, которыми им хотелось полакомиться, увлекая за собой удерживающих их служителей бога.

Они упирались в землю всеми своими четырьмя копытами, выкрашенными в ярко-красный цвет; на лбу у каждой блестела золотая звезда… Взгляд их широко раскрытых глаз сверкал в темноте ночи: как у Зевса, у них было три ока! Свежий воздух, смолистый аромат рожковых и мастиковых деревьев, казалось, опьянял их: они фыркали и храпели, из их ноздрей вырывалось мощное дыхание. Это были великолепные животные, почти дикие, которые никогда не носили на своих спинах всадников. Миррина залюбовалась ими. Но окружающие ее люди думали: «Что такое случилось, если сам Посейдон-Гиппий не может защитить своих коней от гнева Гефеста? Или он просто не хочет! Боги отвернулись от Эллады. А может быть, правда, что они уж больше не властители мира? Некоторые утверждают…»

Даже Феоктин почувствовал в своем сердце невольный страх.

– А тебе-то что? – беспечно воскликнула Миррина. – Неизвестно еще, твои ли они, эти боги! Разве ты не совершал вместе со мной обряда очищения, который предписывает Изида? Неужели мать-девственница не в силах защитить нас?

Феоктин вовсе не был уверен в этом. Согласно неоплатоникам, учению которых он следовал, он верил, что из существа единого бога произошло семейство эонов – богов Олимпа. Каждый из них ведал своей определенной сферой и имел свою определенную ограниченную власть. Митра и Изида сулили духовному «я» человека блаженство при условии соблюдения обрядов их культа. На этом власть их и кончалась. Она распространялась только на душу, которой они гарантировали спасение через очищение тела. Но область физическая была им неподвластна: давая бессмертие, они были бессильны против смерти и разных несчастий.

Вместе с тем в глубине души Феоктин почувствовал некоторое сомнение: «Они ведь не эллины. Какое им дело до Эллады и до империи?» Однако он ничего не сказал Миррине о своих опасениях. Быть может, сам не желая сознаваться в этом, он уверял Миррину в том, что мать-девственница является всесильнейшей из богинь, главным образом для того, чтобы отвлечь девушку от культа Афродиты.

Более двух тысяч лет Афродита царила в этой местности со священными обрядами проституции, и к этим обрядам была приобщена Миррина в качестве гетеры – рабыни, посвященной храму на Акрокоринфе. Мысленно пробегая свое прошлое, Феоктин радовался той перемене, которая в нем произошла.

Прошло шесть месяцев с тех пор, как он встретился с Мирриной. Это случилось под вечер, незадолго до той минуты, когда во всех окнах загораются огоньки. Она была еще совсем юная девушка с тем особым украшением на лбу, которое носили в те времена проститутки, посвященные богине, почти нагая под легким хитоном, потому что с самых ид марта в этом году стояла удушливая жара. Миррина спускалась по ступеням, ведущим от бань Афродиты к Лехэонской гавани с ее большими каменными складами и амбарами, выстроенными четыреста лет тому назад на берегу Коринфского залива Юлием Цезарем, когда он восстановил город, разрушенный Муммием; тот самый город, в котором занимался своим ремеслом плотника апостол Павел, воздвигая парусиновые навесы над лавками. Миррина выходила из бань, освеженная купанием, напоминая розу, орошенную росой. Она еще, по-видимому, не думала о своих клиентах, потому что в левой руке она несла сетку для провизии и то и дело останавливалась возле лавок зеленщиков.

Феоктин сказал:

– Привет, девочка!

– И тебе привет, господин!

– Как тебя зовут?

– Не все ли тебе равно? Неужели тебе это так нужно знать?

– Есть у тебя кто-нибудь? – спросил неожиданно Феоктин.

Он чувствовал, как в нем загоралось желание.

– Кто-нибудь? – переспросила она. – Да любой, кто только захочет взять меня!

– Значит, и я?

– Если хочешь.

– Твоя цена?

– Что дашь.

– Ты или чересчур щедра, или неосторожна.

– Я знаю, чего стою и чего заслуживаю.

– Где ты живешь? Идем!

– Это слишком далеко… Хочешь, вон там?

– Когда?

– Да хоть сейчас!

Она была спокойна, уверена в себе, целомудренна в своем бесстыдстве. С тех пор, как она появилась на свет, – а родила ее, вероятно, тоже какая-нибудь проститутка храма, – разве не была она предназначена доставлять наслаждение мужчинам?

Они остановились у подножия лестницы. Перед ними тянулась Лехэонская улица, не шире лестницы, вымощенной каменными плитами. Между колоннами, украшенными акантовыми листьями, под портиками, стояли на пьедесталах изображения Приапов. В галереях, позади портиков, торговцы зажигали в своих лавчонках глиняные или медные светильники. По сторонам дороги, наполовину скрытые за высоким тротуаром, тут же поблизости, виднелись каменные ниши, откровенно украшенные красноречивыми эмблемами. Ниши эти были выстроены коринфскими властями более века тому назад для охранения нравов: моряки Лехэона, люди простые и без затей, не думают о соблюдении приличий, когда при встрече с красавицей девушкой ими овладевает желание вкусить с ней миг наслаждений. И вот для них-то и предназначались эти убежища.

Феоктин увлек туда Миррину, чтобы в первый раз в своей жизни отдать дань уличной Венере… Он так и не узнал, где она живет. Она только сказала ему: «Далеко… там!» А Коринф был велик. Он ее не забыл, и вместе с тем не искал встречи с ней.

Но вот однажды во время охоты его борзая, преследуя зайца, привела его к горячим источникам неподалеку от того места, откуда они наблюдали величественное и страшное зрелище объятого пламенем острова, вышедшего из недр моря. У одного из этих источников были выстроены крытые бани. Но остальные источники журчали и пенились на воле, повыше, среди оливковых деревьев.

Борзая бросилась в самую чащу. Феоктин, следуя за ней, увидел среди густой заросли мастиковых деревьев нагую девушку, лучезарную на фоне темной зелени; она черпала горстью горячую воду и поливала свои маленькие груди. Вдруг она обернулась и, увидев мужчину, прикрылась рукой, ибо в женщинах, каковы бы они ни были, просыпается стыдливость, если их застигнут врасплох. В первую минуту Феоктин не узнал ее. Но она, узнав его, наивно отняла свою руку и раскрыла ему объятья со словами:

– Это ты, господин?

Потом, вся вспыхнув, она погрузилась в воду, чтобы спрятаться от его взоров.

– Две недели тому назад… на Лехэонской улице…

И она тоже не забыла той единственной встречи! Значит, то была воля Афродиты. Она отдалась ему тут же, возле горячих источников. Потом они пошли назад в Коринф. Борзая бежала возле них, время от времени обнюхивая женщину с незнакомым ей запахом.

Миррина привела Феоктина в свою комнатку, одну из двадцати комнат, сдаваемых таким же, как она, девушкам некоей Евриномией. Дела этой почтенной матроны значительно улучшились с тех пор, как варвары разрушили обитель священных гетер. У Миррины была узкая убогая каморка с низкой кроватью, с обтянутыми красной тканью стенами, двумя стульями и деревянной куклой, изображавшей спеленутого младенца.