- Так получилось, что из-за своего проклятого неравнодушия к ласкам Ливиллы я против собственной воли оказался замешанным в заговор, который задумали сестры Калигулы, намеревающиеся свергнуть брата с помощью Гетулика и Лепида. Спрашивается, зачем мне все это нужно и как я, несчастный, должен теперь вести себя? Забыть о лучших обычаях моего народа и предать императора, который доверяет мне? Обмануть женщину, которую люблю и которая открыла мне свою сокровенную тайну? Разумеется, я не смогу выполнить требования заговорщиков и участвовать в убийстве Цезаря. Но так же верно и то, что я не в силах причинить зла ни Ливилле, ни Агриппине! Что же мне делать? Где найти выход? Вот о чем я спрашиваю тебя, мой дорогой Калисто.
Мне стало жалко бедного батава, в глазах которого я прочитал отчаянную мольбу о помощи и горький упрек злосчастной судьбе, заставившей его отказаться от беззаботной жизни в родном племени и вступить в римский легион. Немного подумав, я посоветовал ему следующее: прежде всего, оставить все так, как есть, и позволить событиям развиваться своим чередом. Далее, никому не говорить ни слова о том, что он доверил мне. Ни в коем случае не рассказывать Ливилле о том, что я знаю ее тайну, и я тоже буду держать нашу встречу в строжайшем секрете. Внимательно следить за действиями заговорщиков и о каждом их шаге сообщать мне; со временем ситуация прояснится, и тогда мы вместе решим, что нам предпринять. С тех пор прошло десять дней. Бринион каждое утро навещает меня и делится со мной всеми новостями, которые ему удается выведать. Теперь мне точно известно, что четверо сообщников окончательно решились на кровавое злодеяние, но пока они не договорились только о месте и времени его осуществления.
К сказанному следует добавить, что в последние дни Бринион пьет и проигрывается больше, чем обычно. Как следствие, он все чаще прибегает к помощи моего кошелька, в которой я и не думаю отказывать, ведь от поощрения его пороков и, стало быть, от его привязанности ко мне зависит моя осведомленность в делах заговорщиков и в намерениях самого Калигулы. Выгода несомненна, ибо, держа в руках нити их жизней, я могу управлять ходом событий по твоему желанию. Сейчас все в моей власти: стоит тебе подать знак, как я крикну во весь голос: «Берегись, Цезарь, тебе грозит огромная опасность!», а если ты сочтешь нужным, то я даже выдам имена всех заговорщиков, но если тебя устраивают мои рассуждения, то я не буду ни во что вмешиваться, и тогда через пару месяцев мы станем свидетелями гибели тирана.
Впрочем, прочитав эти строки, ты, наверное, мысленно предостерегла меня как от излишнего самомнения, так и от чрезмерного доверия к Бриниону, который - кто знает? - может вводить меня в заблуждение. Но, да сохранят меня боги от того, чтобы я стал жертвой обмана, пусть даже не обмана, а невинного розыгрыша ради тех денег, которые хитроумный батав - а вдруг - решил выудить у меня таким способом… о худшем я, признаюсь, тоже думал и поэтому стараюсь ловить каждое слово Агриппины, Ливиллы, Лепида, Гетулика и, конечно, самого Бриниона. Но чем больше я наблюдаю за ними, тем больше убеждаюсь в правдивости его слов.
А коли так, то ты, моя повелительница и госпожа, можешь распоряжаться мною, как самым преданным рабом. Я же выполню любое твое пожелание.
На этом я должен закончить письмо, в которое вложил всю душу и преданность тебе, обожаемая Мессалина. Надеюсь, что мое послание скоро окажется в твоих руках. Все его страницы я много раз целовал, завидуя им и горько сожалея о том, что не смогу увидеть тебя раньше, чем эти строки.
Я люблю только тебя и знаю, что без тебя не смогу жить.
Из замка Уби в третий день календ декабря
года 792 с основания города».
Дописав последнюю строчку, Калисто поцеловал листки папируса, свернул их трубочкой и положил в ларец из черного дерева, который тут же запер на ключ. Потом он снял щеколду с входной двери, осторожно выглянул в коридор и, убедившись, что в нем никого не было, направился в покои императора.
Там его ждали неожиданные известия.
Едва успев переговорить с Геликоном, Апеллом, Вителием и Луцием Кассием, вокруг которых собрались трибуны легионов и придворные, он увидел, как в помещение вбежал взволнованный Калигула. На нем были доспехи, сиявшие золотом и драгоценными камнями.
Заметив Калисто, он задержался и воскликнул:
- А! Калисто! Разве ты не друг Высочайшему Повелителю Гаю Цезарю Августу, истинному сыну Германика и его достойному последователю? Почему ты не радуешься вместе со мной? Разве ты не слышал нашу великую новость?
С этими словами он остановил на либертине свой лихорадочно блуждающий взгляд и, схватив его за плечи, порывистым движением прижал к груди.
- Разумеется, мой божественный император, я знаю это счастливое известие и благодарю фортуну, заботящуюся о своем достойном избраннике. Подвиги Геркулеса мне кажутся смехотворными по сравнению с твоими! Твой верный раб поздравляет своего прославленного хозяина и заверяет его в своей неизменной готовности служить ему!
- Спасибо, спасибо, мой дорогой Калисто! Я люблю тебя, я знаю твою преданность. Сомневаться в твоих чувствах ко мне - все равно, что сомневаться в любви моей несравненной Цезонии!
И, повернувшись к супруге, на которой были легкие, но изысканно роскошные доспехи и изящный шлем, он раскрыл объятия и бросился к ней. Страстно поцеловав ее прямо на глазах у придворных и легионеров, он возбужденно проговорил:
- Я буквально заворожен твоей красотой, моя очаровательная Цезония. Ты вызываешь во мне столько чувств, что я готов потерять голову от любви к тебе.
И, в ответ на загадочную улыбку на устах Цезонии, добавил:
- О, как ты восхитительна, моя Цезония! Ты мне нравишься в этом мужском наряде! Я хочу, чтобы ты в таком виде предстала перед всем войском.
Затем он резким движением освободился от рук торжествующей Милонии и, радостно ухмыляясь, произнес:
- Как я хочу вспороть тебе живот и вытащить внутренности, чтобы найти секрет твоих чар, которыми ты удерживаешь меня!
- О! Эти чары в бесконечной преданности и в беспредельной любви к тебе, божественный Цезарь! - воскликнула женщина. - А также в твоей безмерной доброте, которой ты окружаешь свою верную рабыню. Знай, мой повелитель, что если ты действительно захочешь увидеть мои внутренности, то - да благословен будет тот нож, которым я сама разрежу свой живот, чтобы доставить тебе удовольствие.
- О любимая моя! - прорычал император, снова прижимая к себе Цезонию и страстно лаская ее.
Вскоре он повлек ее к выходу из зала, крича собравшимся:
- Идемте! Идемте все! Сегодня самый счастливый и великий день! Идемте, наши легионы и наши пленники ждут нас!
И покинул свои покои с такой поспешностью, что не все придворные, о которых он словно тотчас же позабыл, могли его догнать. Вот этим небольшим замешательством и воспользовался Калисто, чтобы ненадолго затвориться у себя в комнате и, достав из шкатулки письмо к Мессалине, сделать следующую приписку.
«Постскриптум.
Сейчас произошла настолько уморительная сцена, что если бы ее описать в духе нашего остроумнейшего Плавта [144], то она, вероятно, вызвала бы не меньше рукоплесканий, чем его «Золотой осел». Сегодня к нам прибыл молодой Адмоний, сын британского царя Кинобеллина [145], выгнанный из дома за свой дурной нрав и недостойное поведение. С отрядом в тридцать таких же беспутных юнцов, как и он сам, этот несчастный царевич сбежал под защиту Цезаря, надеясь на его милость и на великодушие римского народа. Увы, они пережили страшное потрясение, когда наш свирепый безумец тут же приказал заковать злополучных беглецов в цепи и заточить в темницу, потому что посчитал их пленниками в войне, которую прежде даже не замышлял и, уж конечно, не начинал. Более того, он выстроил перед собой все легионы, чтобы выступить с торжественной речью и, показав войску бедных узников, поздравить солдат с тем, что под его началом они завоевали Британию - о существовании которой многие новобранцы из местных жителей даже не ведали - и в честь этой выдающейся победы потребовать, чтобы отныне его величали не иначе как Британик [V]. И вот, легионы, никогда не видевшие этой далекой страны, дружно приветствовали божественного Августа Германика Британика. Сегодня вечером он хочет послать пространное донесение консулам, приказав не читать его, прежде, чем сенат в полном составе не соберется в храме Марса. Паллант, которого он назначил гонцом, готов отправиться в путь немедленно, и это вынуждает меня торопиться. Я хочу, чтобы мое письмо как можно быстрее попало в твои руки, а для этого лучше всего воспользоваться удобным случаем и передать послание императорскому курьеру, которому велено не слезать с колесницы до тех пор, пока он не прибудет в Рим. Поэтому я спешно прощаюсь с тобой, хотя и мог бы писать до рассвета, представляя, что разговариваю с тобой и чувствую твое нежное дыхание. Тысячу раз целую твои руки и губы».
