Утром после завтрака арестовали нашего завхоза.

Когда, одетый по-дорожному, он вышел на улицу, он выглядел так, будто собрался в путешествие на мыс Дежнёва, а не в тюрьму.

— Неправильно идёт, — заметил стоящий рядом со мной Кавав, мой одноклассник.

Кававу было уже семнадцать лет, но учился он, как и я, в седьмом. В первый класс Кавав пошёл десяти лет, а до этого кочевал с родителями по тундре. Кавав любил читать и знал много интересных историй. К тому же слыл среди нас, интернатских, предприимчивым человеком.

— Почему неправильно идёт? — спросил я его.

— Он должен держать руки за спиной, — пояснил Кавав. — Так полагается арестованным. Не видел разве в кино?

Завхоз уселся на нарту, повернулся к нам и попытался улыбнуться. Но вместо улыбки лицо его исказила кривая, жалкая гримаса, и все, кто в эту минуту стоял возле нарты, отвернулись или сделали вид, что смотрят на снежные заструги, обточенные морозным ветром.

Каюр крикнул на собак, и нарта, скрипнув полозьями по сухому снегу, тронулась с места.

Жилось нам в ту военную зиму тысяча девятьсот сорок четвёртого года нелегко, голодновато. Но завхоз был общительным и весёлым человеком, и мы к нему не питали зла: в самом деле, при чём тут завхоз, когда всем трудно. Да и он всегда весело улыбался и, заглядывая в наши тарелки со скудными порциями, приговаривал:

— Тогда, когда наша армия гонит фашистских захватчиков, надо терпеть…

И если кто-нибудь ему жаловался на прохудившуюся обувь, немедленно отзывался:

— Тогда, когда наши доблестные воины переносят лишения…

И мы терпели, а завхоза между собой прозвали "Тогда-Когда".

Несколько дней продукты поварихе выдавал сам директор школы. Время было каникулярное, свободное, и мы занялись подлёдной рыбной ловлей. За день, намёрзнувшись на ветру, мы налавливали вдвоём с Кававом уйму рыбы: было чем поделиться и с малышами-первоклассниками.

Рыбу мы варили в нашей комнате, где жили втроём: Кавав, я и Игорь Харькевич. В комнате была плита и большая консервная банка, приспособленная под кастрюлю.

В этот вечер в нашей комнате было особенно уютно. Горела керосиновая лампа с новым «стеклом» — стеклянная банка с аккуратно срезанным дном. Специалистом по производству таких «стёкол» у нас был Игорь. Вроде бы нетрудное дело: взять верёвочку, смочив в керосине, перевязать ею стеклянную банку и зажечь. Выждав немного, опустить в таз с холодной водой. Вот и всё. А хорошо эта операция получалась только у Игоря: его банка непременно распадалась на две части.

— Интуиция! — говорил Кавав, уважительно глядя на Игоря.

В тот вечер я был за повара и «колдовал» над нашей кастрюлей, когда послышался стук в дверь и в комнату вошли директор и незнакомая русская девочка.

— Здравствуйте, ребята! — громко поздоровалась она.

Ростом девочка была примерно с меня. Лицо тонкое, очень бледное. Огромные глаза, а над лбом светлые вьющиеся волосы. И вся такая тоненькая, что даже меховая куртка не скрывала её худобы.

"Интересно, в каком классе она будет учиться?" — подумал я.

— Любовь Ивановна — ваш новый завхоз и воспитатель! — объявил директор.

Вот она кто!

Любовь Ивановна улыбнулась и наклонила голову.

Директор с новым завхозом ушли. В комнате долго стояла тишина. За окном гулко ударяли взрывы — на припае трескался от мороза лёд.

— Любовь Ивановна! — раздельно и громко произнёс Кавав и, помолчав, добавил: — Вся прозрачная, как весенний ледок.

Перед началом занятий в интернат привезли оленье мясо. Туши прибыли издалека. Они были мёрзлые, звонкие. Любовь Ивановна распорядилась перенести их на чердак и там уложить.

Кавав ловко хватал оленью тушу за передние и задние ноги и вскидывал себе на шею. Сильный и ловкий, он легко взбегал по чердачной лестнице, покрикивал на нас и весело смотрел на Любовь Ивановну.

Кавав был видный парень — красивый, длинноногий. Не зря происходил он из рода оленеводов, измеривших своими ногами чукотскую тундру вдоль и поперёк. А если Кавав хотел понравиться девушке, то посмотреть на него тогда было загляденье: что бы он ни делал, в руках у него всё играло. Забыв зависть, мы с восхищением смотрели на него.

— Влюбился в нашего завхоза, — сказал мне Игорь Харькевич, с минуту понаблюдав за стараниями нашего товарища.

Я с ним согласился, и мне стало немного грустно, потому что Любовь Ивановна смотрела только на Кавава, и в уголках её губ дрожала сдерживаемая улыбка. За несколько дней, прошедших со дня её приезда, мы кое-что узнали о ней. Любовь Ивановна пережила блокадную зиму в Ленинграде, а до войны училась в педагогическом институте имени Герцена. Все эти сведения сообщил нам Кавав, умолчав о том, как он их раздобыл.

Вечером Кавав шумно вошёл в комнату, и Игорь не без ехидства осведомился у него:

— Влюбился?

— Дурак, — коротко ответил Кавав и полез за печку, где мы прятали нашу «кастрюлю». В ней лежали четырнадцать полуоттаявших оленьих языков. Кавав выложил их на пол возле печки.

— Эх вы! Думали, влюбился! А я заботился о вас, друзья мои! — Кавав притворно громко захохотал и крикнул Игорю: — Бледнолицый, сходи за снегом!

Обычно такие проделки Кавава мы громко и дружно одобряли, но на этот раз что-то сдержало нас. Игорь медленно взял «кастрюлю», принёс её, набитую снегом, и поставил на плиту. Кавав ни разу не прикрикнул на него. Он молча очистил от оленьей шерсти языки и поставил варить.

Когда они сварились, мы так же молча принялись за еду, остерегаясь встречаться друг с другом глазами. Кусок останавливался в горле, но надо было съесть всё, чтобы не вызвать подозрения: Тогда-Когда частенько устраивал обыски.

Следующий день был первым днём занятий после зимних каникул. С утра морозило, и остервенело дул ветер с океана. Вставать не хотелось. Кто-то должен был первым подняться с постели и зажечь лампу.

В утренней тишине отчётливо слышались голоса из-за стенки: там находилась кухня.

— Это такие воришки! — кричала повариха тётя Паша. — Надо за ними следить и следить! Наш прежний завхоз пытался их поймать, да не тут-то было. Изо рта упрут — не заметишь!

— Полно, тётя Паша, — успокаивала повариху Любовь Ивановна. — Если даже случилось невероятное и ребята стащили языки — ничего страшного: им же они были предназначены.

— Предназначены — это верно, — с шумным вздохом сожаления согласилась тётя Паша.

Кавав зашевелился, чиркнул спичкой и зажёг лампу.

Первый учебный день прошёл быстро.

Мы возвращались к себе в интернат при лунном свете. Северный ветер за долгие зимние месяцы намёл на улице селения высокие и прочные сугробы. Мы взбегали на них и с криками скатывались вниз.

Только один Кавав шёл в сторонке: он никогда не принимал участия в наших шалостях, считая себя взрослым человеком. Его большая тень медленно плыла по сугробам, причудливо ломаясь на застругах.

Войдя в комнату, мы сразу заметили, что кто-то побывал здесь: кровати были аккуратно заправлены, пол чисто выметен.

— Это Любовь Ивановна! — догадался Игорь.

— Будет она марать свои белые пальчики! — откликнулся Кавав, не сводя глаз с чисто вымытой кастрюли, что стояла на краю плиты.

Должно быть, в эту минуту у нас мелькнула одна и та же мысль: Любовь Ивановна догадалась, кто съел оленьи языки…

Нас уже не радовала чистота комнаты, будто вся грязь, которая прежде копилась здесь, тяжёлым грузом легла на наши сердца. Странное дело: с нами такого раньше не случалось.

Кавав медленно положил сумку на кровать, потом быстро переложил её на табурет. Едва мы успели раздеться, как послышался стук в дверь.

Вошла Любовь Ивановна. Она улыбалась, и радость так и искрилась в её тёплых глазах. Она тщательно оглядела комнату, словно проверяя, не насорили ли мы вновь.

— Что, Кавав, такой хмурый? — спросила она нашего товарища.

— Ничего, — буркнул Кавав и вдруг заговорил торопливо, будто боясь, что вот он остановится и Любовь Ивановна уйдёт, хлопнет дверь. — Тундру вспомнил, Любовь Ивановна, и тоску почувствовал. Оленей вспомнил, наших товарищей по жизни и кормильцев тундрового народа. Поэтому нахмурился… В тундре хоть и зима сейчас и ветер гуляет, зато простор и легко дышать: всё вокруг — твоё дыхание, всё, что видишь от горизонта до горизонта и от земли до неба. Ходят рядом олени — тёплая и живая еда. Когда хочешь, можешь его заколоть, съесть сладкой сырой печёнки, розового костного мозга. А языки! До чего хороши оленьи языки! Вкусные, как свежие яблоки…