Остальная комнатная мебель была обыкновенная: зеркало, втрое и в ширину увеличивающее лицо, высокий комод, бедно покрашенный красной краской, сложенный ломберный стол с выгнившим сукном и покоробившейся половинкой крышки и с поломанными двумя задними ножками. Вообще комнату подрядчика с первого раза можно было назвать квартирою какого-нибудь переписчика-труженика, по двугривенному за лист перебеляющего всякое писанье, самое неразборчивое и самое безграмотное, переписчика, просиживающего за своей работой всегда далеко за полночь, робкого, стыдливого и почти всегда презираемого своим давальщиком; наконец, даже можно назвать квартирою старого, опытного, закаленного в своем деле журнального корректора, сквозь голову которого прошла бездна живых, свежих мыслей, не оставивших ни малейшего следа, кроме твердого машинального знания корректурных знаков и привычки сейчас же приниматься за корректурный лист и кончать и отсылать его в типографию.
Только рубанок под диваном, пила и даже, может быть, топор обличают в хозяине скромной, но чистенькой квартирки плотничьего подрядчика, который — надо сказать кстати и к чести его — не брезгает и умственными занятиями: под резною позлащенною киотою с образом Воскресения и другими, маленькими, на маленьком круглом столе, рядом с вербой, лежат три-четыре книги духовного содержания в кожаном переплете и в папке — толстые московские святцы с историею об Артамоне Сергеевиче Матвееве и описаниями всех всероссийских монастырей и пустынь. На комоде валялась даже «светская книга»: «Похождения прекрасной Анжелики с двумя удальцами, перевод с французского».
Семен Иванович сидел за счетами в халате, с дешевенькой сигаркой во рту, сигаркой сомнительного цвета и удушающего запаха (а нельзя подрядчику без сигарки — таков закон и обычай), когда в комнату вошла его жена, сейчас только бросившая стряпню.
— Сколько раз я вам говорил, Окулина Артамоновна, чтобы обряжались вы по-христиански; фартук бы надели, а то что, с позволения сказать, этаким-то неряшеством украшаешься?..
— Ну, вот, батько, опять облаял, и забыла, зачем пришла-то: словно пришиб кто, запамятовала.
— Да вы бы лучше мне в таком разрушении и не казались. Ведь здесь, мать моя, столиция, государство, — не деревня какая.
— Ладно — ну ладно, батько, который раз слышу?.. а зачем пришла-то — забыла: убей — не вспомню.
— Ступай опомнись: приди в забвение.
И Семен Иванович, тем досадно-насмешливым взглядом, которым только и смотрят взад человека неприятного, посмотрел на удалявшуюся в кухню сожительницу.
Кстати сказать, что Семен Иванович, как обжившийся питерщик и к тому же ломавший из себя купца, любил ввернуть в обыденную, простую речь книжные и даже иностранные слова, вовсе не понимая их настоящего смысла, но самодовольно гордясь завидным преимуществом столичного человека и притом грамотного. До изумительного правдоподобия справедлив тот анекдот, в котором пьяного «кавалера службы военной», выпившего на счет гулявших в трактире и за спасибо ударившего, без видимой причины, по лицу одного из них, хозяева просили «отставить эфти куплеты и быть без консисторий». Особенно резко щеголяют этим недостатком петербургские люди средней руки, вроде Семенов Ивановичей — подрядчиков, мелочных лавочников, апраксинцев, артельщиков и проч.
Хозяйка Семена Ивановича не оставила-таки его в покое и вошла опять, но все же, по-прежнему, без фартука и в том же растрепанном виде.
— Что еще? — спросил он ее.
— Да вспомнила, батько! переварки-то у меня готовы — велишь, что ли, кофею-то засыпать?
— Законное дело, а сливок-то приобрела?
— Ну, батько, когда еще? Не успела сбегать. Даве ходила два раза — запамятовала… Да там тебя какой-то молодец еще спрашивает.
— Какой такой?
— Сказывает: с письмом; из деревни, мол, — из соседских.
— Позови сюда, что ему надо? Да там есть ли обо что обтереть ему ноги-то, а то нагрязнит — а на тебя плохая надежда, все в беспамятстве. Есть ли рогож-ка-то?
— С коих пор лежит, как не быть? — и не трогивала, целехонька.
— Ну, позови. Да спроси, как зовут.
Вскоре затем тихонько отворилась дверь в «хозяйскую» Семена Ивановича и из кухни вылез в нее Петруха, который, робко взглянув на подрядчика, низко, в пояс, поклонился ему.
— Здорово, молодец! — сказал Семен Иванович.
Парень подвинулся было вперед, вероятно, с намерением поцеловаться, но хозяин сделал движение рукой, примолвил: «Не надо!.. и так хороши!»
Парень остался на прежнем месте и опять робко, но все-таки в пояс поклонился.
— Ты от кого? — неласково спросил опять подрядчик.
— Да все из ваших же, из галицких… из Судомойки. Коли знал Артемья — Совой зовут, — сынок я его, дядя Семен!
— Что ж тебе надо?
— Письмо тебе привез от ваших; крепко-накрепко наказывали самому тебе отдать в руки: вишь, ты им вольную обещал справить, ждут, так…
— Ну, хорошо, хорошо, знаем! — перебил Семен Иванович парня.
Но тот, видимо собравшись с духом и сделавшись похрабрее и пооглядевшись, продолжал передавать наказы:
— Домашние тебе поклон велели низкой справить. Да тетка Лукерья попенять велела, что ты с лета ни единого письма не написал. Больно, вишь, они маются-то.
— Знаю, знаю! — перебивал было Семен Иванович, но парень стоял на своем:
— Вишь, овин новый к лету-то ставить хотят; навес на дворе перестилают; полы, слышь, погнили; да и избу-то, мол, новую зауряд перестроить: ты, слышь, подрядчик.
— Все это так, братец ты мой! — опять перебил его подрядчик. — Что же тебе-то надо?
— Да, вишь, поклон велели справить, письмо тебе крепко-накрепко в руки отдать — да поклониться: не надобен ли?
Малому поперхнулось, он закашлял в рукав и в то же время неловко, но опять поклонился в пояс.
Хозяин в это время кликнул жену; спросил, готово ли у ней все, и велел тотчас же накормить парня, а сам занялся в это время чтением письма и соображениями.
— Поешь-ко вот, кормилец, похлебочки-то: вечор с говядиной была. Сам-от велит супом звать, а по мне — похлебка она, так похлебка и есть. Да как тебя звать-то? что-то я тебя ровно бы совсем не знаю…
— Петром зовут, да как, чай, не знать, тетка Онисья? судомойковские ведь… Есть ли, полно, до вашей-то версты четыре?
— Чей же ты — судомойковской?
— А Сычов.
— Ну, да как, батько, не знать? С матерью-то твоей в сватовстве еще, по покойнику, по Демиду Калистратычу. Он-то ведь мне деверь был, а у матери-то твоей сватом шел, за батькой-то за твоим. Артемьем, кажись, и звать батьку-то твоего.
Петруха ожил. Словно в деревенскую семью попал. Он и ел, против ожидания, с охотой, и словоохотливо удовлетворял вопросам тетки Онисьи:
— Все ли здоровы наши-то, Петрованушко? Чай, бабушка Федосья куды плоха стала?
— Одно только толокно и ест и с печи не слезает.
— Так, батюшко, так; завсегда хворая и запрежь была. Овин-то новый у них?
— Все тот же. Наказывали дяде-то Семену поклониться — не пришлет ли, мол, пособьица?
— Ну, от него не дождешься, батько! Такой-то стал крутой! — И все лается ни зря ни походя! Совсем стал чуфарой.
Это немного озадачило парня.
— Да ты зачем к нему-то, места, что ли, просишь?
— Это бы дело-то, правду сказать, да не знаю, возьмет ли? Вишь, он…
— Возьмет, батько, для ча не взять? Наших, галицких, пытает ходить к нему: всех берет.
— То-то, кабы взял, я бы за него вечно Бога молил.
— Возьмет, для ча?..
— Войди, молодец! — раздался хозяйский голос из соседней комнаты. — Вот, вишь, парень, какая канитель идет: пишут взять тебя…
— Возьми, дядя Семен, яви Божескую милость…
— Так опять-таки обряды-то наши такие: местов-то, молодец, нет.
— Найди, дядя Семен, яви ты… Христа ради!..
Парень хоть бы в ноги готов был поклониться: у него уже опять заскребло на сердце и опять увязалось чувство безнадежности.
— Народу-то, вишь, молодец, нашло много, а работа-то наша, плотницкая, совсем плоха: дома-то, вишь, все каменные — так только полы да потолки и настилаем нынешним временем. Вон одна у меня артель забор около казенного дома ушла строить, а другая на Неве сваи вколачивает, — там и я в паю, не один.
