Закусочку подали. Изобильна была предложенная трапеза на утешение иноков: икра паюсная, стерлядь вислая, вязига в уксусе да тавранчук осетрий, грузди да рыжики, пироги да левашники, ерофеичу графинчик, виноградненького невеликая бутылочка.

— Благословите, отцы честные, откушайте, — потчует иноков гостеприимная вдовица.

— Можно, — порывисто молвил Мардарий и чинно, положив три поклона, принялся за вязигу, Варлаам рыбного употреблять не дерзает. "По обету пятый год на сухоядении обретаюсь", — говорит. Опричь хлеба да груздочков ни к чему не приступил.

— Водочки-то, отцы честные, водочки-то откушать?

— Не подобает, — так же порывисто ответил Мардарий. А Варлаам даже повесть от Пандока[1] рассказал, откуда взялось хмельное питие и как оно человека от бога отводит, к бесам же на пагубу приводит.

Не нарадуется, глядя на воздержанных и подвижных гостей, Евпраксия Михайловна. И она, и келейницы, и канонницы прониклись чувством высокого к ним уваженья, а у Гриши, что, войдя по призыву хозяйки в горницу, стал смиренно у притолки, сердце так и распаляется: привел-де наконец господь увидеть старцев благочестивых, строгих, столь высоких подвижников. Дух у Гриши занимается, творит он мысленную молитву, благодаря бога, что приводится ему послужить столь преподобным старцам.

— Побеседуйте меж себя, честные отцы, — низко кланяясь Мардарию и Варлааму, говорит Евпраксия Михайловна, когда кончили они трапезу, — просветите нас, скудоумных, разумной беседой своей.

И велела каноннице сыновей кликнуть, и они бы насладились от духовные трапезы, от премудрой беседы святоподвижных отцов.

Пришли. Уселись. Глянули старцы друг другу в очи и, нахлобучив камилавки, опустив главы долу, повели благочестную беседу.

— Рцы ми, брате, — начал Мардарий: — кто умре, a не истле?

— Лотова жена — та умре, но не истле, понеже в столп слан претворися — соль же не истлевает. И доднесь тот славный столп стоит во стране Пелестинской, на святой на реце Иордане.

Вздыхает Евпраксия Михайловна, охают и отирают слезы келейницы, а Гриша дивится скорому и столь мудрому ответу честного отца Варлаама.

— Что есть, брате, — продолжает Мардарий: — ключ древян, замок воден, заяц убеже, ловец утопе?

Ключ древян — жезл Моисеев, замок воден — Чермное море, заяц убеже — Моисей со израильтяны, ловец потопе — Фараон зломудрый, царь египетский.

Подумал малое время Мардарий, еще вопрос предложил:

— Что есть, брате, стоит град на пути, а пути к нему нету; идет посол нем, несет грамоту неписаную?

— Град на пути — то Ноев ковчег, понеже плаваше по непроходному пути, сиречь по потопным водам: посол нем — то есть чистая голубица, а грамота неписана — то есть сучец масличный, его же принесе в ковчег голубица к Ною за уверение познания, что есть суша, и Ной праведный, зря той сучец, с сынами и дщерями, со скотом и со птицы и со всяким гадом, бывшим в ковчеге едиными усты и единым сердцем прославиша благодеющего бога.

— А осмелюсь, отец Мардарий, вас опросить, — вмешалась хозяйка: — всякие ли скоты были у Ноя в ковчеге?

— Всякие, матушка Евпраксия Михайловна, всякие были; одной твари не было…

— Какой же это, батюшка?

— Рыбы! — во все горло закричал Варлаам и, схватив обеими руками осетрий тавранчук, пошел уписывать его за обе щеки. Все переглянулись. А отец Варлаам к ерофеичу десницу простирает.

— Прорвало! — сквозь зубы прошептал Мардарий и еще ниже опустил главу свою.

— Батюшка!.. Отец Варлаам! — с ужасом вскочив с лавки, вскрикнула одна из канонниц, — не сквернись ради господа!

— Не замай его, Матренушка, — молвила тихонько Евпраксия Михайловна, удерживая за рукав канонницу. — Не видишь разве? — Христа ради юродствует…

А Гриша ног под собой не слышит. Не понимает, что вкруг него делается. И беседа мудрая, и безобразие немалое. "Что ж это такое, — думает он: — прямым ли делом отец Варлаам юродствует, иль это враг лукавое мечтание очам моим представляет?"

Мардарий пришипился — ни гу-гу, только лестовку перебирает. А отец Варлаам стаканчик на лоб, да еще, да еще. И псалму запел:

— Подтягивай, Мардарий!

— Провидец, провидец! — зашептали матушки-келейницы. — С роду не видывал отца Мардария, а узнал ангельское имя его.

Однако ж Мардарий не подтягивает, опустя голову смотрит вниз да половицы считает. А Гриша шепчет молитву на отогнание бесовских мечтаний и думает: "Чего ради бысть знамение сие?" А Варлаам-то заливается:

— Да подтягивай же, Мардашка!.. Хвати стариной!.. А ты, раба божия Евпраксия, водочки-то подлей!

— Виноградненького не соизволите ли, батюшка? — отвечает Евпраксия Михайловна, наливая в рюмку сантуринского.

— Не подобает!.. Настойки давай!.. Мать твою как звать?

— Евдокией, отче, Евдокией.

— Ладно, я ужо по ней канон за единоумершего справлю… С поклонами!.. А водочки-то подлей… Ну, пой же, Мардашка; подтягивай и вы, красавицы-девицы, скитские белицы… Валяй!

— Валяй, матери!.. Катай, канонницы!

И певец сладкогласный, оглянуться не успели, как поел все пироги и левашники.

— Да подлей же настойки-то, Михайловна!

И пошел канонниц хватать да щупать.

— Юродствует, — шепчут они, — юродствует.

А Варлаам допевает песнь душеспасительную:

Да как пустится в присядку. И пошел иную псальму припевать: