– А мы пока потолкуем с почтеннейшим Мокием Парамоновичем о паровозе, который позволит нам покинуть эту, простите, господа, Богом забытую станцию.

– Хам, негодяй! – яростно взревел начальственным рыком железнодорожник, но тут случилось неожиданное. Покровский молниеносным движением руки схватил за ухо своего величественного оппонента и с силой крутанул его. Начальник станции издал тонкий поросячий визг и, стремясь вырваться из рук мучителя, резко присел вниз. Однако от столь резвого движения грузного тела ноги защитника демократии разъехались, и он тяжко шмякнулся на пол всем своим телом.

Столь комический вид грозного начальника поверг Митю в глубокий шок, от чего у молодого человека отвисла нижняя челюсть и выкатились глаза. Он даже забыл про свои рыцарские обязанности по отношению к девушке, которая разом прекратила всхлипывать, наблюдая за развернувшимся действием. Оба они испытывали двойственное чувство: с одной стороны, они желали, чтобы их обидчик понес заслуженное наказание, а с другой – молодежь страстно хотела увидеть, как один из столпов местного общества выкрутится из столь сложного положения.

Следовало отдать должное начальнику станции: даже оконфузившись, он не утратил своего лоска, быстро поднялся и немедленно обрушился на Покровского с новой силой и страстью:

– Опричник, царский сатрап, вам совершенно не помогут эти подлые трюки. Вы можете продолжать мучить меня и далее, но паровоза вы не получите никогда! Я совершенно не боюсь вас, поскольку твердо знаю, что пройдет всего лишь день и вас самого привлекут к суду за измену и отказ выполнять распоряжения Временного правительства.

Закончив сию пафосную речь, начальник станции величественно скрестил свои руки на груди и гордо вскинул голову, не желая смотреть в сторону Покровского.

Но капитан не дал ему возможности насладиться эффектом данной речи.

– Вывести господина начальника на перрон. Пусть он освежит свою буйную голову и покажет свою стойкость на людях, – медовым голосом приказал он. Солдаты моментально исполнили приказ и грубо поволокли свою яростно отбивающуюся жертву. Оказавшись на перроне, Покровский собирался продолжить прерванный монолог, но в этот момент к нему подбежал фельдфебель Савельев. Рядом ним стояло несколько солдат, крепко державших двух молодых людей. На одном из них была надета шинель гимназиста, из которой он уже явно вырос, другого украшал потертый пиджак и рабочий картуз. Оба были явно местными, поскольку вслед за ними прибыла толпа местных зевак, обеспокоенных таким поворотом событий.

– Дозвольте доложить, вашбродь, – бодро рапортовал фельдфебель, – задержаны в расположении эшелона во время проведения агитации. Призывали не поддаваться на происки внутренних контрреволюционеров во главе с генералом Корниловым, арестовать офицеров и сложить оружие.

– Вот как? А денег случайно за голову генерала или мою не предлагали?

– Никак нет, господин капитан. Только грозили всевозможными карами со стороны Временного правительства и лично премьера Керенского.

– Благодарю за службу, Тимофеич! Во исполнение положения военного времени, приказываю немедленно расстрелять господ агитаторов, – и капитан кивнул головой в сторону кирпичной стенки пакгауза. Все это он произнес просто и буднично, но столь уверенно, что все стоявшие на платформе моментально осознали, что Покровский не шутит.

– Вы не имеете такого права. Это гражданские мирные лица, и они неподсудны вашей власти, – гневно выкрикнул побагровевший железнодорожник.

– Имею, батенька, имею. Согласно последнему приказу генерала Корнилова, все лица, мешающие продвижению эшелона, попадают под законы военного времени. И приговоры незамедлительно приводятся в исполнение без суда и следствия по решению воинского командования. Эту депешу я получил только что, – и Покровский ласково похлопал по своему карману.

– Ваш Корнилов мятежник, и все его приказы незаконны, – начал энергично говорить железнодорожник, но резкий толчок приклада оборвал его речь.

– Это потом история рассудит, мятежник он или спаситель России, а пока, согласно приказу главковерха, я обязан расстрелять этих агитаторов. Однако я могу помиловать их в обмен на паровоз. Ну, как вам мое предложение: жизни этих двух молодых людей в обмен на сотрудничество. Подумайте, у вас ровно минута на принятие решения.

– Вы не посмеете расстрелять своих соотечественников даже ради исполнения приказа своего главковерха, – уверенно произнес железнодорожник, продолжая при этом наливаться красным цветом.

– Конечно, я прекрасно вижу, что это просто дети, которые подобно вам решили немного поиграть в большую политику и за шалости которых придется расплачиваться мне и моим людям. Подайте паровоз, и я буду считать этот инцидент исчерпанным.

– Я не могу просто так поступиться идеалами революции.

– Даже ради спасения невинных, по вашим словам, людей?

– Вы гнусный и подлый человек. Вы не посмеете сделать это, – убежденно произнес железнодорожник.

– Ах, не посмею? – гневно переспросил Покровский, – Савельев, к стенке агитаторов!

Фельдфебель чуть замешкался исполнять приказ командира, но, столкнувшись с его гневным взглядом, немедленно исполнил требуемое и выстроил задержанных вдоль кирпичной стены.

– Целься! – приказал солдатам Покровский. – У вас тридцать секунд на размышление.

– Негодяй, мерзавец! – начальник станции в гневе бросился на офицера, но получил сильный удар в живот. Сидя на корточках, он пытался вдохнуть воздуха, видя перед собой заляпанные сапоги Покровского.

– Ну! – властно потребовал капитан, показывая железнодорожнику циферблат, по которому стрелка уже бежала лишнее время, однако защитник революции упрямо покачал головой.

– Пли! – и выстрелы из винтовок впечатали в кирпичную стену так до конца и не поверивших в свою смерть юношей.

– Смотрите, смотрите, вы ведь этого хотели, господин забастовщик. Надеюсь, эти весомые аргументы полностью убедили вас в твердости моих слов. Вы могли их спасти, но не пожелали из-за своего ослиного упрямства, – холодным голосом произнес Покровский, – и я не остановлюсь ни перед чем, чтобы выполнить приказ командования.

– Палач, изверг, – глухо простонал начальник станции, не отводя взгляда от тел погибших.

– А вот в этом вы глубоко ошибаетесь, господин забастовщик. Палачом являюсь не я, а вы, и этот вопиющий факт я вам немедленно докажу. Савельев, приведите сюда любых четырех человек!

Фельдфебель вновь чуть замешкался, пораженный столь неординарным приказом, но всё же подскочил к стоящей толпе зевак и принялся выхватывать из нее первых попавшихся под руку людей. Зрители сначала в страхе ринулись прочь от военных, но затем, осознав свое большинство, ринулись на них, желая отбить арестантов. Однако моментально присмирели, едва только расположившиеся у водокачки пулеметчики взяли наизготовку и навели на них тупое рыло «максима».

Покровский внимательно оглядел добычу фельдфебеля, внутренне содрогаясь от того, что ему, возможно, предстоит сделать. Перед ним стояли типичные представители самых разных сословий, оказавшиеся на этой станции. Первым в этом коротком ряду стоял пожилой приказчик из ближней лавки, затем розовощекий юноша, которому едва минуло восемнадцать лет, и разбитная конопатая крестьянка, на свою беду приехавшая сегодня по своим делам на станцию. Последним был десятилетний мальчишка, прибежавший поглазеть вместе со своими сверстниками на прибывший с фронта военный эшелон. Все они были сильно напуганы тем, что оказались выведены из толпы этим страшным капитаном, который на их глазах отдал приказ о расстреле агитаторов.

– Совершенно не понимаю, зачем вы привели сюда этих людей? – с дрожью в голосе произнес начальник станции, полностью сбитый с толку столь неординарными действиями офицера.

– Это заложники, господин демократ, – учтиво пояснил Покровский, стараясь ничем не выдать своего внутреннего волнения, – надеюсь, что вы уже окончательно убедились в твердости моих намерений идти до конца. Ваше глупое упрямство и нежелание понять, что время игр в политику уже прошло, толкает меня на крайнюю меру. Мне нужен паровоз, и, чтобы получить его, я буду расстреливать по одному человеку каждые тридцать минут. И все они своей смертью будут обязаны только вам лично, и никому другому. Интересно, сможете ли вы после этого спокойно жить, господин либерал?