Раз круг, два круг, ноги несутся сами, все подружки отстали, лёд летит под ноги и вылетает из—под ног, по ходу ног и льда можно думать о чем угодно, и мысли текут быстрые, не то что днём, когда всё застыло. Днём мама отказалась поцеловать Асю. Никогда раньше не отказывалась, а теперь отказалась, и рукою так отвела мягко, не дотрагиваясь: ближе не подходи. Ася ближе и не подошла, она стояла у маминой кровати и дулась, у неё такие щеки, как у хомяка, если дуться, то вообще, наверное, как у двух хомяков. Ася стояла и дулась, а мама объясняла ей, что она просто не хочет, чтобы Ася заболела. Потому что мама врач и всё знает, а если трогать больного человека, тем более с ним целоваться, то можно заболеть, а больше всего на свете мама не хочет, чтобы Ася заболела. Ася знает, что такое «заразная болезнь», это обычно кашель и насморк, но у мамы нет кашля и нет насморка, чем же от неё тогда можно заболеть? То есть мама что ли врёт? Говорит, что не хочет, чтобы Ася заболела, а на самом деле просто Асю больше не любит? Ты не думай, говорит мама тут же в этот момент, ты не думай, что я тебя больше не люблю, я тебя очень люблю, Асюша, очень, но… Когда она говорит «но», Ася вырывается и убегает в кухню. В кухне — батарея, подоконник и окно. Если встать ногами на батарею, а руками опереться о подоконник, то как раз лбом оказываешься в оконное стекло. Стекло холодное и холодит горячий лоб. С другой стороны окна там снег: январь. Снег падает вдоль окна и вдоль Аси, которая стоит на тёплой батарее ногами и дышит лбом в холодное стекло. В горле у неё какие—то слёзы, но она ими не занимается, и они просто там сами сидят. Ася не плачет, она смотрит на снег, который падает за окном, и думает о том, что мама её больше не любит. Потому что что это такое не поцеловать человека, разве трудно человека поцеловать? Даже если ты его больше не любишь, всё равно не трудно, даже если. Мама не кашляет и не чихает, значит, она соврала насчет заразы и просто целовать Асю не хочет. Ася давит лбом на стекло и думает, вот было бы здорово, чтобы стекло разбилось. Наверное, она просто плохая, вот мама её и разлюбила. Бабушка всё время говорит, что Ася очень хорошая, но, наверное, бабушка тоже врёт и просто Асю жалеет, потому что если бы Ася была хорошая, мама бы её не разлюбила. Реченька моя тихоструйная, говорит бабушка, реченька. Вот тебе и реченька. Разве реченьку можно не поцеловать?
В большой комнате бабушка разговаривает с мамой, Ася не слушает, про что. Через пять минут бабушка придёт её успокаивать и утешать, обнимет и скажет все—все на свете Ласковые Слова, но пока она разговаривает с мамой. Если бы Ася слушала, она бы всё равно не поняла, потому что слова «метастазы» она не понимает, и почему эти метастазы, когда они «на коже» — это плохо, она не понимает тоже. Ей и не хочется ничего понимать. Она дышит на стекло, и на стекле образуется облачко, на котором можно писать пальцем. Ася уже умеет писать, её бабушка научила. Буква «М» — это такая, которая красная у метро, а буква «А» — это самая первая из всех, и потом опять «М», и опять «А». Ася пишет на стекле слово «мама», а потом решительно и сердито стирает это слово пальцем. Нет уж, никаких мама. Раз мама Асю больше не любит, то и Ася больше не будет маму любить. Эта мысль на секунду ужасает: как же это можно маму больше не любить? — и ответа у Аси нет, она всё стирает и стирает со стекла уже исчезнувшее слово, и в кухню заходит бабушка. Реченька моя тихоструйная, говорит она тихо и снимает Асю с батареи, иди ко мне. Колокольчик мой звонкий, солнышко моё ясное, девочка моя прекрасная. Бабушка ничего Асе не объясняет, она просто гладит Асю по голове и обнимает изо всех сил, реченька моя тихоструйная, слышит Ася и откуда—то понимает, что бабушка тоже очень любит маму, и что бабушку сегодня мама тоже не поцеловала, и теперь бабушка тоже не умеет маму разлюбить.
А вечером бабушка забирает Асю к себе домой, потому что сегодня каток и коньки, и что бы там ни было, ничего не может быть лучше, и Ася носится кругами, как ненормальная, так быстро, что ей самой становится страшно. Вжих, вжих, вжих, это ж надо, как она хорошо катается, если бы мама видела, она бы, наверное, Асю снова полюбила, впрочем, Ася не думает вовсе о маме, она уже досмотрела все свои дневные огорчения и теперь просто носится по льду. Каток открытый, во дворе, и некоторые люди, проходя мимо, останавливаются поглядеть, как катаются дети. Вжих, вжих, хорошо катаются дети, а эта, маленькая, в оранжевой курточке и синих рейтузах, катается лучше всех.
— Ого, маленькая, — слышит вдруг Ася откуда—то со стороны, — ого какая, просто картинка, давай, давай!
Она оглядывается (на неё многие и раньше смотрели, но никто ей никогда ничего не кричал), и видит троих дяденек, стоящих у бортика катка. Все трое смотрят на неё и хлопают в ладоши, а один еще и кричит. Малышка, прелесть, кричит он ей и машет рукой, ух как она катается, да вы посмотрите на неё, вы только посмотрите, это ж с ума сойти, маленькая такая, давай, маленькая, давай!
Ася какое—то время делает вид, что ничего не происходит, но дяденька кричит очень громко и очень заметно, и все прохожие на него оглядываются, а потом глядят на каток и ищут глазами Асю, это уже слишком и Асе неприятно, она чуть притормаживает и начинает ехать между Наташей и Катей, которые ехали в паре позади неё. Наташа и Катя тоже слышат крики этого странного дяденьки, они понимают, почему Ася притормозила, и моментально дают ей место посередине, с двух сторон беря за руки. Наташа и Катя ужасно большие, Наташе семь лет, а Кате вообще восемь, поэтому Ася спрашивает у них, катаясь — это что такое вообще? Это — дядя пьяный, отвечает Наташа, не отпуская Асиной руки и продолжая ехать по кругу, а дядя—пьяный тем временем кричит и кричит, эй, кричит он, маленькая, такая здоровская, такая классная, давай, быстрее, чего ты отстала, давай, давай! Такой дядя пьяный, переходит Наташа на шепот, специально заманивает маленьких девочек, чтобы потом заманить их к себе навсегда и никогда больше не отпустить. Ася цепенеет, она одним ухом слушает Наташин шепот, а другим — крики дяди—пьяного, она не думает ни о том, что у бортика стоит бабушка, которая никому и никогда её не отдаст, ни о том, что поймать шуструю девочку на коньках, наверное, нелегко. Она слышит только страшное слово «заманить» и понимает, что именно это с ней и делает дядя—пьяный, он её заманивает, чтобы она ушла с ним навсегда.
— Вот Тамарку заманил дядя пьяный, — шепчет Наташа, — и она уже больше никогда не видела папу и маму. Всё сидела у него и глядела в окошко: не придёт ли за ней кто—нибудь? Но никто за ней не пришел, потому что никто же не знал, где её искать, и больше она никогда оттуда не вышла, никогда, никогда.
Никогда, никогда, стучит в висках у Аси, и она почти повисает на руках у Наташи и Кати, она старается стать как можно более незаметной, чтобы тот дядя—пьяный забыл о её существовании, решил, что она убежала, ушла, умерла. Что её нету. Потому что раз Тамарку заманил дядя—пьяный, то и Асю заманит, но ту незнакомую Тамарку хотя бы искали, а Асю никто не будет искать, ведь мама её больше не любит, и значит, она должна заботиться о себе сама. Больше она не будет бегать по катку быстрее всех, не будет прыгать посередине, не будет всех обгонять, она спрячется между девочками и её не заметят. Не заметят и не заманят, и она спокойно вернётся домой. Вот только сжать покрепче Наташину руку.
— Девочки, отпустите Асю, вы её там уже почти на руках несёте! — кричит Всеволод Алексеич, и машет рукой. — Наташа, Катя, отпустите Асю, пусть катается сама, что это такое? Ася, сама, сама!
Еще какое—то время Ася делает вид, что не слышит, но Всеволод Алексеич кричит решительно и громко, его нельзя не послушаться, и Ася выезжает из—под рук Наташи и Кати, под тихий шепот «помни, Тамарка так никогда и не вернулась», и едет одна по кругу, и немедленно слышит:
— Вот, вот она, опять появилась, глядите, вот она! Маленькая, шустрая, лучше всех, умница какая, глядите, умница, умница, оп, оп, оп!
