Однако теперь все, даже самые завзятые критики и хулители праздных развлечений, словно сговорившись, в один голос твердили о блестящем, самом блестящем за последние годы сезоне.
Но ведь хорошо известно всем, а особенно тем красавицам, чье именно божественное присутствие придает блеск и изысканность знаменитым балам, что в самом совершенном жемчужном ожерелье не отыщется и двух абсолютно одинаковых жемчужин, и какая-нибудь из них непременно будет особенно превосходить прочие. Точно так же в сияющем великолепии прославленного ожерелья венских балов не было похожих, совершенно равных друг другу, и, как всегда, негласно один признан был самым ярким и блистательным.
В этом сезоне все говорили о том, что бал, данный в своем старинном родовом замке бароном фон Рудлоффом, затмил немалые усилия всех прочих вельмож и буквально потряс тех счастливчиков, что были в числе приглашенных, ослепив роскошью и размахом пресыщенную Вену, не изменив при этом утонченности, присущей потомкам только очень старинных и знатных фамилий.
Разъезжаясь под утро, в сладкой неге упоительного изнеможения, гости говорили друг другу, что последнее, бесспорно, заслуга блистательной баронессы фон Рудлофф, которая, как знали все, была полькой, причем королевских кровей, происходя из династии Радзивиллов.
Ее же взыскательные критики назвали самой очаровательной из всех венских красавиц, признав без колебаний, что баронесса Ванда фон Рудлофф затмила в этом сезоне всех, кто блистал до нее на протяжении не одного сезона, и по праву пожинала славу первых европейских красавиц. Ныне сияние их словно померкло слегка, оказавшись в тени ее неземной красоты и спокойного царственного величия.
И лишь немногие, чьи души в самой их потаенной глубине царапала острой куриной лапкой зависть, говорили, что успех семейства фон Рудлофф во многом определен тем, что несколько лет кряду они отдыхали or светской обязанности давать ежегодные балы, ибо за эти годы баронесса фон Рудлофф произвела на свет двоих детей и с головой ушла в материнство.
Таких было немного, но и они скоро были лишены удовольствия злословить по поводу чужого успеха, потому что события ближайших после бала дней надолго заняли внимание венской публики, повергнув ее в ужас и смятение и поразив общественное сознание до самых его глубин.
Этот сезон стал для Ванды действительно первым светским сезоном после нескольких лет добровольного и счастливого заточения в родовом поместье фон Рудлоффов, полностью посвященных двоим сыновьям-погодкам, старший из которых был произведен на свет спустя одиннадцать месяцев после чудесного излечения Ванды, к великой радости ее вельможного супруга.
С рождением второго ребенка последние сомнения и страхи, все еще таившиеся в самых потаенных уголках души молодой баронессы, окончательно покинули ее. Теперь она была абсолютно счастлива и спокойна. Иногда Ванде казалось, что вместе с двумя обожаемыми ее малютками, их чистыми, непорочными душами на свет появилась не замеченная никем еще одна счастливая и свободная от всяческих тягот душа. Это была ее собственная душа, обновленная, словно омытая святой водой, отринувшая смятения и страхи прежних лет, светлая и чистая. Но если обретение Вандой новой души осталось незамеченным для всех окружающих ее, даже самых близких людей, в числе которых первейшим был, разумеется, ее муж Фридрих, то изменения ее внешнего облика, которые исподволь, постепенно, но неустанно творила с ней ее новая, ничем не затуманенная душа, не могли остаться незамеченными. Настали времена, когда каждый новый день дарил окружающим счастье восторженно созерцать все новые и новые едва уловимые изменения в облике Ванды, творящие разительное в целом ее преображение. Исчезли угловатость и некоторая странность движений, временами порывистых, временами, напротив, пугливо-скованных; исчезли если не раздражающие, то уж по меньшей мере настораживающие близких быстрые короткие взгляды исподлобья, которые раньше затравленно, как раненый или смертельно напуганный зверек, бросала на мир молодая баронесса; стройная лебединая шея вдруг плавно подняла вверх маленькую изящную головку в обрамлении роскошных золотистых волос, а вместе с ней гордо вскинулся точеный подбородок; и, довершая картину, на мир прямо и с удивительным спокойным достоинством взглянули прекрасные, редкой миндалевидной формы серые лучистые глаза.
Все вокруг изумлялись: вроде бы ничего не изменилось в облике Ванды, те же черты лица, те же волосы и глаза, та же высокая стройная фигура, тонкие лебединые руки и изящная поступь, но это была совершенно иная женщина. И что-то в глубине сознания подсказывало людям: перед ними предстала древняя богиня, сошедшая с античных подиумов, или уж по меньшей мере — королева. Все удивлялись, относя произошедшие с баронессой перемены на счет благотворного воздействия беременностей и родов.
И только сама Ванда знала истинную причину своего чудного преображения. И от этого знания взгляд ее становился еще более лучистым, а поступь — царственной. Ибо теперь уверена была она, что все принадлежит ей по праву: и неземная красота, и любимые малютки, и дорогой супруг, и гордое древнее его имя, и несметные богатства семьи, и почет, уважение и восторг окружающих. В состоянии этой ясной уверенности и светлого счастливого покоя и прибыла она в Вену, чтобы исполнить неизбежные для носительницы столь громкой фамилии светские обязанности и… покорить чопорную столицу.
Стремительный вихрь балов, закрученный в темпе знаменитых венских вальсов, подвластных грациозному полету дирижерской палочки, пронизанный сиянием огромных хрустальных люстр, умноженным многократно сотнями огромных зеркал, подхватил ее как былинку и закружил в своих исполненных соблазна объятиях. Поначалу это великолепие не вскружило ей голову и не нарушило светлого душевного покоя, в котором счастливо пребывает она все последнее время.
Однако каждый новый тур вальса и каждый новый бокал шампанского, который ей, разгоряченной, непременно подносил кто-нибудь из вмиг обретенной свиты обожателей или сам барон, постепенно начинали пьянить голову. Но более всего действовала на нее сама атмосфера, мерцающая блеском бесценных каменьев, украшавших дам и кавалеров; пропитанная запахом дорогих духов, шампанского и разгоряченных человеческих тел; пронизанная звуками чарующей музыки и шелестом тончайших шелков, — в ней витал, казалось, воспарив над летящими в стремительном вальсе парами, сам дух бездумного, бесшабашного и бесстыдного веселья и разгула, вдохнув который однажды, уж навеки остаешься рабом этих блистательных праздных развлечений.
Вдруг показалось Ванде, что в сияющей суете ее душу тихо и незаметно покинул светлый покой, словно испугавшись шума толпы и грома медных груб, и вновь заполняет ее тревожное нервное смятение. Поначалу она страшно испугалась этой метаморфозы и едва не лишилась чувств, ощутив вновь, как неровно и беспокойно бьется доселе спокойное сердце, но, прислушавшись к себе, поняла с удивлением, что это волнение отнюдь не страшит и не угнетает ее. Это было смятение совершенно иного толка, чем-то, в котором прожила она долгие годы своей несчастной молодости. Напротив, это смятение было радостным, оно будоражило ее, наполняло душу смутными, приятно волнующими предчувствиями, и состояние это вдруг оказалось Ванде по вкусу. Подсознательно она желала, чтобы это сладкое душевное волнение будоражило ее дремавшие ранее чувства вечно.
Но все в подлунном мире рано или поздно приходит к своему завершению: сезон балов был закрыт знаменитым на весь мир балом в Венской опере, на котором Ванда блистала как никогда, затмевая царственной красотой всех прочих фавориток.
Музыканты множества оркестров убрали свои инструменты в элегантные черные футляры — и сразу же на Вену опустилась тишина.
Холодные зимние рассветы тускло отражались в восковом блеске бесценного паркета и холодном мерцании зеркал опустевшего бального зала. И никто в величественном старинном замке не замечал, на беду, что молодая баронесса каждое утро бесшумно проскальзывает за его тяжелые золоченые двери и подолгу стоит посреди огромного зала одна, напряженная, как натянутая скрипичная струна, вслушиваясь в абсолютную тишину, словно воспринимая что-то неведомое, доступное лишь ее слуху. И это что-то чрезвычайно волнует и занимает ее, ибо проводит она в пустом зале, замерев в странной напряженной позе, довольно долгое время: иногда полчаса, а иногда и больше.
