Кроме того, Галина снова собиралась с дочерью в Швейцарию. Маришке исполнилось пять лет, и настало время освободить ее от ярких, забавных и вовсе не портящих милую детскую мордашку, но все-таки обременительных очков. Кроме того, без них Маришка практически ничего не видела, и это, конечно же, никуда не годилось.

Лететь они должны были через пару дней, но собрать некоторые вещи Галина решила уже сегодня. В квартире было непривычно тихо: отец с матерью уехали на свою старую дачу в Малаховке, чтобы основательно закрыть ее на зиму, — зима еще не вступила полностью в законную власть, но решительно теснила осень, пересыпая холодные дожди первым сырым снегом, который таял, не долетев до земли, но от этого было не лете: на тротуарах лежала холодная скользкая кашица.

Маришка выпросилась к соседям — играть с котятами, и Галка всерьез опасалась, как бы дело не кончилось торжественным вручением одного из них в качестве подарка. Впрочем, Маришке строго-настрого было наказано котенка не просить взамен на обязательство в новом доме непременно завести щенка, а дочка ее, несмотря на малые годы, была существом честным и обязательным.

Маришка между тем с котятами уже наигралась. Забрать домой котенка, конечно, хотелось ужасно, но слово было дано, а смотреть, как резвятся чужие, стало почему-то неинтересно.

— Тетя Лера, я домой пойду! — громко крикнула она хозяйке котят, что-то оживленно обсуждающей по телефону.

— Погоди. Я тебя до двери доведу, — оторвалась от трубки тетя Лера, но Маришка видела, что менее всего той хочется сейчас прерывать разговор на полуслове.

— Не надо, — великодушно разрешила она, — я сама дойду и в дверь ногой стучать буду громко, мама услышит.

— Погоди, я маме позвоню! — крикнула ей вслед тетя Лера, но разговора не прервала.

Дверь соседской квартиры отворилась неожиданно легко: замок был мягким и послушным. В том, что она сумеет достучаться в собственную дверь, Маришка не сомневалась ни секунды. До звонка она, понятное дело, еще не дотягивалась. Соседская дверь захлопнулась за ней так же легко, как и отворилась. Маришка стала не спеша подниматься по лестнице: они жили этажом выше.

— Девочка, — услыхала она позади себя тихий, ласковый голос и сразу же с готовностью обернулась. Она была открытым, контактным ребенком и людей не боялась никогда. — Здравствуй, девочка, — поздоровался с ней человек и приветливо улыбнулся.

— Здравствуйте! — широко улыбнулась Маришка в ответ. — А вы кто?

— Ты наверх идешь? — спросил ее человек, игнорируя вопрос, но взрослые, к сожалению, иногда поступают именно так, словно не замечая детских вопросов, — это Маришка в свои пять лет уже знала хорошо. — В одиннадцатую квартиру?

— Да. А вы наш гость?

— Нет, я на лифте катаюсь. Хочешь, со мной поедем, я тебя до дома довезу. Ты ведь там живешь, в одиннадцатой квартире?

— Да. Но мне на лифте нельзя одной, мама не разрешает.

— Знаешь, это вообще-то правильно, я, пожалуй, тоже не поеду. — Человек, который собирался ехать на лифте и даже открыл уже дверцу кабины, отступил от нее на шаг. — Я тоже пешком пойду, как и ты, только вниз… Ой, смотри, что там, внизу, делается!..

— Где? — Маришка подбежала к перилам лестницы и прижалась к ним лицом, но ей ничего не было видно: во-первых, мешали перила, а во-вторых, мама объясняла ей, что она вообще видит плохо, но уже совсем скоро, через два дня, они полетят в другую красивую страну, где катаются лыжники и уже пришла зима, и там она станет видеть хорошо. Так обещала ей мама, а мама никогда не обманывает, это Маришка тоже знала точно. Но всего этого она рассказывать незнакомому человеку не собиралась, поэтому просто сказала: — Я ничего не вижу.

— Подожди, тебе мешают перила, сейчас я подниму тебя…

Тогда Маришка решила, что все же придется рассказать про незнакомую страну и про лыжников, но в этот момент сильные руки подхватили ее и, легко взметнув над перилами, разжались, оставляя свободно парить в широком проеме между лестничными маршами и оплетенной проволочной паутиной шахтой лифта. Маришка вовсе не испугалась, когда руки разжались, — она почувствовала захватывающее ощущение полета. Оно хорошо было знакомо ей, это чувство: летом на даче папа каждый вечер катал ее на качелях, высоко подбрасывая вверх, и учил не бояться. И она не боялась. И даже не кричала, хотя, когда узенькая шаткая доска качелей подлетала особенно высоко, очень хотелось пронзительно и тоненько завизжать. Но папа говорил, что визжать приличным девочкам не полагается, визжат только поросята.

Маришка падала молча. А человек быстро шагнул в кабинку лифта и нажал кнопку первого этажа.

Когда внизу, на кафельном полу подъезда, нашли труп девочки, как ни велик был шок от увиденного, первой все же пришла в голову мысль, что ребенок сорвался сам, протиснувшись между прутьями перил. И только когда Галина, которую не сумели удержать в руках трое крепких ребят, имевших несчастье обнаружить Маришку и сообщить матери о случившемся, упав на колени, схватила тело дочери в охапку, прижимая его к груди, откуда-то выскользнул и упал на окровавленный пол небольшой листок бумаги.

«Смерть новым хозяевам жизни! Акакий Акакиевич», — значилось на нем, начертанное той же спокойной, уверенной рукой.

Все было именно так: наивная и, возможно, невинная девочка Софушка Ильина оказалась, сама того не ведая, главной Танькиной соперницей. И у Таньки вполне могло хватить мозгов, особенно если все то, что рассказывал Подгорный о ее учебе, — правда, вычислить это так же, как сейчас вычислила Ванда.

Однако именно история Софушки Ильиной стала камнем преткновения на пути полного и окончательного признания Таньки виновной. Речь шла, разумеется, о признании мысленном и пока только самой Вандой.

Дело в том, что, вычислив Софушку, Танька, по логике вещей, и должна была бы неизбежно уничтожить ее (если уж убийства, так сказать, вошли в ее практику.) Лично ее. А уж никак не ее дедушку. Более того, убивая дедушку, Танька (если это действительно она), наоборот, подталкивала Софушку в объятия Подгорного: умело проявленная жалость, сострадание и участие в общих скорбных делах сближают, как ничто другое. Кроме того, горе Софушки должно было подстегнуть пыл Подгорного, ибо ничто так не привлекает мужчин и не разжигает их желание, как вид маленькой, хрупкой, обиженной кем-то и к тому же плачущей женщины. Не понимать этого Танька не могла — Ванда все же знала ее неплохо.

И наконец, записки. Допустить, что окончательно лишившейся рассудка Таньке пришло вдруг в голову замаскироваться под народного мстителя, уничтожая при этом не всех буржуев, средоточием которых служила башня, а только тех из ее обитателей, а точнее — обитательниц, которые были или потенциально мог-ли быть возлюбленными Виктора Подгорного, с некоторыми натяжками, правда, но было еще возможно. Сумасшедшие люди, как следовало из практики, бывают очень изобретательны и изворотливы. Но у каждого маньяка всегда есть своя четкая логика, которой он неукоснительно руководствуется, и логика эта продиктована мотивацией его поступков, иными словами, причиной, породившей маньяка. Танька лишилась рассудка от ревности, а более того — от страха потерять Подгорного вкупе со всеми возможностями и привилегиями, следовательно, объектом всех ее преступных деяний должны быть женщины, только женщины, а никак не их родственники. Можно, конечно, предположить, что несчастного старика Танька ухлопала для того, чтобы в глазах следствия и вообще всех окружающих окончательно сложился устойчивый образ маньяка, и следующей тогда непременно станет сама Софушка, но это было слишком сложное для Таньки построение, и Ванда его отмела как притянутое за уши. Было еще одно обстоятельство, говорящее в случае с убийством дедушки в пользу Таньки. Если уж она придумала для маскировки образ народного мстителя, то почему на теле ее первой жертвы — несчастной Иришки, как звал убитую Подгорный, — не оставлено было послания от Акакия Акакиевича?