– Почему бы тебе не пойти и не поговорить с ним самому? – ехидно спросила она Левицкого.

– Согласен, – сказал он. – Принимаю твои условия. Кстати, я думал, что ты попросишь меня развестись с женой…

– И что бы ты ответил? Что это несправедливый курс?

– Что ты продешевила.

– А ведь тут не стоянка, господа! – Молодой человек голубого вида вышел из «кадиллака», перегородившего переулок, печально уставился на них и вяло указал рукой на машину Левицкого. На плечи у него была наброшена норковая шуба, под ней виднелась белая рубаха с кружевным жабо. Левицкий хотел ответить как-нибудь погрубее, но молодой человек выглядел таким хрупким, что, казалось, мог рассыпаться от сильного порыва ветра.

– Частная территория? – поинтересовалась Анюта.

– Государственная, мадам. Народная. Но расчищается почему-то только моими работниками. И не для ваших машин. Вы не позволите мне проехать к себе домой?

– Позволим. Если вы ответите на наш вопрос.

– Задавайте.

– Что означают ваши вензеля на воротах?

– Это не вензеля. Это мой девиз. «Все свое ношу с собой». Omnia mea mecum porto.

– Как на воротах Бухенвальда, – заметил Левицкий.

– На воротах Бухенвальда было: «Каждому свое», – вежливо возразил молодой человек. – Всего хорошего!

Наконец, машины разъехались. Левицкий же долго не мог успокоиться. До самой Перловки он строил разные предположения: что же имел в виду молодой человек своим девизом? Что он носит с собой?

Анюта хохотала так, что у нее заболел живот.

Из осмотра места происшествия:

«…на вид тридцати-тридцати пяти лет, худощавого телосложения, рост примерно 180 см, блондин… Смерть наступила предположительно в 16.00–16.30… Следов борьбы не обнаружено. Тело лежит на полу, лицом вниз, на ковре многочисленные пятна крови, следов волочения тела нет… Комната, в которой найден убитый, предположительно является мастерской. На верстаках стоят многочисленные банки с красками, растворителями, использованными кистями. В углу стоит рулон холстов. У стены – две незаконченные картины религиозного характера… Смерть наступила от удара в сердце острым узким металлическим предметом, похожим на пику. Подобных предметов в доме не обнаружено…»

– Михаил Сергеевич! – негромко сказал лейтенант. – Ледовских пришел. Он в коридоре сидит. Позвать?

Борисов отложил в сторону протокол, кивнул головой. Спустя несколько секунд в кабинет зашел молодой парень в джинсах и дубленке. Вид у него был утомленный, но вполне собранный.

– Григорий? – доброжелательно спросил Борисов. – Присаживайся.

Ледовских сел напротив него, оглянулся по сторонам, сказал: «жарко у вас», стал расстегиваться.

– Давай пропуск сразу подпишу. – Борисов протянул руку за повесткой, коснулся при этом пальцев Ледовских.

– Какие холодные! – сказал он. – А говоришь: жарко.

Даже скупое описание убитого художника, данное в протоколе места происшествия, позволяло считать, что он был совсем не похож на своего двоюродного брата. Погибший был худым и высоким блондином, этот – полноватым шатеном среднего роста. Несмотря на юный возраст («19 лет» – быстро заглянул Борисов в бумаги), у него уже намечалось брюшко и виднелись залысины по бокам лба. Кожа на щеках и лбу была нечистой, всю ее покрывали красные и розовые пятна.

Парень неторопливо повесил дубленку на спинку стула, поднял голову и посмотрел на следователя с непонятным выражением: то ли усмешки, то ли злости.

– Холодные руки, говорите?.. – спросил он. – И что это значит? Что больше подозревать некого? Один я подхожу?

– Да и ты не очень подходишь, – признался Борисов. – Твой брат был не самый богатый…

И опять что-то неуловимое мелькнуло в глазах Ледовских. Следователь осекся, но цепляться было не за что. Усмешка (или злость?) исчезла из глаз свидетеля – они снова стали утомленными и сосредоточенными.

– Дом-то, оказывается, ему не принадлежал, – сказал Борисов.

– Не принадлежал. Это ему церковь выделила казенное жилье…

– Давно?

– Да как стал у них там все расписывать… Года два уж… Там раньше священник жил, потом ему квартиру в Мытищах дали, а этот дом освободился. Развалюха, а не дом. Ни газа, ни канализации. Но Игорю это до лампочки было… Он неприхотливый.

– И квартиры своей у него не было?

– Комната была. Но не его – муниципальная. Мне не достанется, к сожалению… Она, в основном, закрытая стояла. Он там редко появлялся, не любил Москву… Мамаша его спилась, когда он еще маленький был. Они тогда эту коммуналку и получили. Потом он по интернатам начал скитаться. Потом к церкви какой-то прибился. Там его дар и обнаружился.

– Он самоучка? – немного удивленно спросил Борисов.

– Точно… И с приветом, если честно… Мой пахан покойный – дальний родственник его отца. Ну, тот отцом был так – номинально. Он его не признавал, да и погиб, когда Игорю было года четыре. И тут мой пахан вдруг на старости лет решил племянника опекать, о душе задумался, наверное… Раньше надо было, когда парень сиротой остался. Ну, лучше позже, чем никогда, так мой родитель решил. Но Игорь… Он так легко жил, так ему мало нужно было… В общем, не пошел на контакт.

– А с тобой пошел.

– А со мной пошел. Причем, сам как-то прикипел. Интересно ему было, что я историк, расспрашивал меня много, часто говорил, что тоже хотел бы учиться дальше. К себе приглашал. Я ведь не москвич. А сейчас сессию завалил, – парень вздохнул, – так вообще из общаги выперли… У меня есть жилье в Сергиевом Посаде, но туда не сильно поездишь-то… У него в Клязьме кантовался. Или по девчонкам. Мне настоятель после всех этих событий сказал: «Живи, пока сессию не пересдашь. Это ради Игоря». Но чего-то меня ломает в университет возвращаться… Кем быть потом? Учителем истории?

– Значит, последнее время ты жил у него в Клязьме? – уточнил Борисов.

– Ну, не все время. Дня два в неделю… Девчонок-то у меня, честно говоря, много…

– А у него?

– Что у него? – переспросил Григорий, потом понял, улыбнулся краем губ. – У него не было. Он считал, что иконописец должен быть девственником.

– И был? – удивленно спросил Борисов.

– А я откуда знаю? Я не расспрашивал. Знаю, что баб вокруг него никогда не было. И мы не вели с ним разговоров на эту тему. Если бы вы его знали, вы бы поняли, о чем я. Невозможно было представить такие разговоры в его присутствии…

Борис помолчал. Логику девственников он понимал плохо – и это было плохо для дела, которое ему предстояло вести.

– Это ведь ты обнаружил труп? – спросил он. Лицо парня исказилось на секунду, но он быстро взял себя в руки.

– Да… Самое ужасное, что я где-то час ходил по дому, музыку включил, приплясывал, а он в это время лежал в мастерской… Ужас… Кровь, наверное, еще струилась!.. Я мог вообще не зайти туда до утра! Ночевал бы с трупом! Сроду я не совался в его мастерскую! Но у меня гвоздь в ботинке вылез, мне нужен был молоток… Это самый страшный день в моей жизни! – парня по-настоящему передернуло.

– Ты сразу понял, что он мертвый?

– Я подошел, попытался его перевернуть… Потом стал орать, выбежал на улицу. Между прочим, в крови испачкался! И, помню, бегу к телефону-автомату, а сам думаю: «Я в крови, мои следы теперь на месте преступления, вдруг меня обвинят в его убийстве!» У человека башка даже в такие моменты пашет…

«Какой откровенный парень, – подумал Борисов. – Или играет в откровенного».

– Как еще ума хватило ничего не застирывать! – продолжил Ледовских. – Потом оказалось, что у меня алиби. Там большой промежуток между электричками. Первая после перерыва пришла в пять тридцать…

«Это если ты на электричке приехал» – мысленно возразил Борисов.

– А в электричке, как специально, одного приятеля по университету встретил, – быстро глянув на него, добавил Ледовских.

– Я так понимаю, это ты оценивал, пропало ли что-нибудь из дома? – спросил следователь.

– Ничего не пропало. Да и нечему пропадать было.