Перестав задумываться над сверхъестественным дружелюбием нью-йоркских полицейских, я получил деньги по чеку, выписанному Лоррэн за обедом. Потом еще раз оглядел клочок обертки с адресом, но он не навел меня ни на какие мысли. Никаких зацепок. Почерк мог принадлежать кому угодно. Я очень надеялся на черновики нового завещания — он мог пролить кое-какой свет, — но ознакомиться с ним мне удастся лишь после того, как мы с Лоррэн отужинаем и она отпустит прислугу домой.

Я знал, что Лоррэн уже выяснила, в каком банке держал покойный отец эти документы, и забрала их домой.

А ужин был замечательный. Мне еще не приходилось есть в комнатах, где могло поместиться две мои квартиры. Мне было приятно от того, что Лоррэн делала все, чтобы мне было приятно. А когда лакей налил мне, не дожидаясь просьбы, вторую чашку кофе, я и вовсе почувствовал себя личностью. Потом Лоррэн вышла из столовой и через минуту вернулась с пакетом. Когда я спросил, что там, она сказала:

— Вскройте, сами увидите. Этот не взорвется.

Я содрал оберточную бумагу и обнаружил коробку, а в коробке — шляпу. «Папина», — сказала Лоррэн. В некотором недоумении я повертел ее в руках и надел на голову. Пришлась впору. Лоррэн это почему-то обрадовало.

— Вот теперь вы и впрямь похожи на сыщика.

То-то радость. Но Лоррэн ликовала, а я уже успел заметить, что ликуюшие клиенты раскошеливаются охотней. Ну что ж, подумал я, придется воспитать в себе любовь к шляпам — хотя бы ненадолго. В конце концов, чтобы ублажить женщин, мне приходилось совершать и более глупые поступки.

Когда лакей — его звали Дживз[1]— убрал со стола кофейник и чашки, я предложил:

— Отправимся в святая святых, займемся делом?

Она кивнула, веселость ее исчезла, и мы направились в кабинет. Там она усадила меня у стола, вручила наброски и черновики завещания и, когда я погрузился в чтение, пошла сказать лакею, что на сегодня он свободен. Дочитав, я достал выписанные в столбик суммы из завещания мистера Моргана. Расхождения были налицо и очень многое проясняли.

— Ну-ка, взгляните, — сказал я вошедший Лоррэн. — Есть кое-какая перетасовка, и вот у этих троих вполне могут появиться претензии.

Посмотрев на фамилии и цифры, она согласилась. Прежде всего члены клуба, в котором состоял мистер Морган. По старому завещанию каждому причитались изрядные деньги, по новому — ни цента. Его душеприказчик, некий Карл Ларкин, по старому завещанию наделенный большими правами, теперь вынужден был потесниться и уступить их Лоррэн. Впрочем, нового-то завещания не существует: мистер Морган не успел его оформить. Интересней всего было, однако, то, что несовершеннолетний брат моей клиентки Ричи в черновиках вообще не значился.

— Забавно, не правда ли? Ну-с, кого же вы подозреваете?

— Я? Я... Я не знаю... То есть...

— Не волнуйтесь, выводы делать рано. Конечно, ваш братец мог сделать это. Так просто, из принципа, для торжества справедливости. А этот самый Карл Ларкин в свою очередь дорого бы дал, чтобы вас обоих в помине не было. Вашего отца — чтобы он не смог уже ничего изменить, а вас... А вас — чтобы вы не занимались тем, чем занимаетесь в настоящую минуту.

— Ну, а клуб?

— Пока не знаю. Все может быть. У нас слишком мало данных. — Я сдвинул шляпу на затылок. — А почему все же мистер Морган собрался лишить Ричи наследства?

Лоррэн в замешательстве опустила глаза.

— Ему не нравилось, как Ричи ведет себя... Он не одобрял некоторые его привычки... Их взгляды на жизнь не совпадали...

С такой интонацией родители рассказывают, что их чадо не умеет вовремя проситься на горшок. Прежде чем я успел продолжить, Лоррэн сказала:

— Но ведь надо же что-нибудь делать?!

Пришлось объяснять, что есть такое понятие «улика», и что в данном случае уликами мы пока не располагаем, и что свидетелей у нас тоже нет, а вот за клевету нас привлечь могут и т.д. и т.п. Кажется, ее по-детски безоглядное доверие к нанятому гладиатору в шляпе вместо шлема на голове несколько пошатнулось.

— Но тогда они же могут... снова? А раз я наняла вас, они... они могут избавиться от нас обоих.

Голос ее дрогнул — Лоррэн обуял ужас. Она подалась ко мне и снова, как тогда, в офисе, обняв ее, я стал говорить: вряд ли, все будет хорошо, я в обиду ее не дам — словом, все то, что взрослые говорят детям, когда правды или не знают, или сказать не могут.

Так мы беседовали — полушепотом и в полутьме. Она попросила меня не уходить, я согласился. Потом свет померк окончательно — и мы оказались в качественно иной темноте. Слов было сказано мало — нам хватало прикосновений и объятий, позволявших хоть на несколько минут забыть, что где-то сидит некто, сидит и придумывает, как бы половчее отправить нас с Лоррэн на тот свет. Мужчина и женщина, оставшись наедине, часто ведут безмолвный диалог — задают вопросы, получают ответы, не произнося ни слова.

Шло время, и мы мало-помалу сумели избавиться от тревожного чувства, накатившего так внезапно. Лоррэн, удобно устроившись в моих объятиях, заснула, а я размышлял над тем, что предстоит мне утром. Образцы почерков, которые показала мне Лоррэн перед ужином, ни на что меня не натолкнули: ничего удивительного — какой дурак будет расписываться печатными буквами, а кроме подписей на документах, в моем распоряжении не было ничего.

Я вообще готов был сдаться, как вдруг из холла донесся какой-то шум. Негромкий — словно кто-то шел крадучись, чтобы никого не разбудить. Но поскольку будить, кроме нас с Лоррэн, было некого, я насторожился.

Потом слез с кровати, подошел к двери и прислушался, одновременно ища, чем бы можно было в случае надобности отбиться. Ничего подходящего я не обнаружил, а ручка двери между тем начала поворачиваться. Я вжался спиной в темный угол. Дверь открылась, и в комнату вошел человек, габаритами напоминавший джип. В руке у него был пистолет. Он, явно удивившись тому, что никого не увидел на кровати рядом с Лоррэн, стал оглядываться по сторонам, ища что-то или кого-то. Боюсь, что искал он меня.

Зачем я ему понадобился, я не знал и знать не хотел. Выждав, когда он повернется ко мне спиной, я прыгнул на него, мы вместе рухнули на пол. Пистолет выпал из его руки и отлетел... Интересно, куда? Я вслепую наносил удары, стараясь, чтобы противник подольше не вставал, но он был уж слишком здоров. С тем же успехом я мог бы удержать движущийся рефрижератор. Он отбросил меня в сторону и в следующее мгновение уже был на ногах. Я еще только вставал с пола, когда его колено обрушилось мне в бок. Я отлетел к стене, ударившись об нее сначала спиной, а потом затылком. Последовал зверский удар — кулак врезался в стену в миллиметре от моего уха.

Тут проснувшаяся Лоррэн одновременно завопила и включила свет, что немного отвлекло моего противника. Воспользовавшись этим, я, спружинив ногами, оттолкнулся от пола. Он упал, но сейчас же поднялся. Тогда, схватив лампу с ближайшего столика, я массивной подставкой ударил его, целясь в голову. Он зарычал, выбил лампу у меня из рук — мы вновь оказались на полу.

Ухватив меня за руку и за ногу, он, как в кетче, тянул мои несчастные конечности одну к другой, выгибая мне хребет. Превозмогая боль в спине, я наподобие червя полз туда, где валялась лампа, и эти несколько сантиметров дались мне дорого. Лоррэн продолжала истошно вопить.

Когда я наконец дотянулся до цоколя, раздался ее крик:

— Боже мой! Кении!

Противник среагировал на свое имя, ослабил хватку, а я схватил лампу и обрушил ее ему на голову. Пальцы его разжались, я выскользнул. Но уже через секунду он снова бросился на меня. Подпустив его почти вплотную, я ткнул его лампочкой в лицо. Хрупкое стекло разлетелось, несколько осколков вонзилось ему в левый глаз и ниже — в щеку. Он невольно отпрянул. Я нажал сильнее, вгоняя осколки глубже, и еще повернул разок. Потом перехватил лампу обеими руками и обрушил тяжелую подставку ему на голову.

Он отлетел к окну, ударившись в него спиной с такой силой, что разбил стекло. Острые, толстые, зазубренные осколки, торчащие из полувыбитой фрамуги, вонзились в него как кинжалы — он сам вгонял их в себя собственной тяжестью. На отполированный наборный паркет, пузырясь, хлынула кровь. Кении, насаженный на стекло, словно жук — на булавку, забился в предсмертных судорогах. Лоррэн подбежала ко мне, и я осторожно отодвинул ее в сторону, чтобы кровь, стремительно заливавшая пол, не попала ей на ноги — она ведь была босиком. Мы еле выбрались из спальни.